Мир приключений 1971 - Александр Абрамов

Джонка, стоявшая недалеко от нас, должна была уйти в скором времени в Китай. Однажды я полюбопытствоал посмотреть этот чудный экземпляр допотопного мореходства. Джонка длиною около 130 футов, вместительностью около 500 тонн. Снаружи она выкрашена в красное, с широкой белой полосой, на которой намалеваны пушечные порты.[31] В середине ее, на левой стороне, печь, складенная из кирпичей, и подле нее обнаженный до пояса китаец, запустив вспотевшие руки в котел, мешал в нем рис; в бамбуковых пристройках в несколько этажей, крытых циновками, ползали грязные ребятишки; трюм был завален тюками товаров, мешками риса, пожитками и проч.

В корме, на некоторого рода юте, сидел на сундуке толстейший китаец с седыми усами и пожирал ананасы. Капитан осклабил заплывшее жиром лицо и показал мне место подле себя (говорить ему было некогда), а ординарец его, стоявший с распущенной в знак уважения косою, подал мне ананас и нож. Если справедливо, что всякий человек имеет в своей наружности хотя легкое сходство с каким-нибудь животным, то китайский капитан походил как нельзя более на откормленного борова.

Стоя на Сингапурском рейде, мы имели случай видеть образцы того, как формируются коралловые острова. На нашем цепном канате и подводной части гребных судов образовалась мало-помалу толстая кора из бесчисленного множества ракушек, а между ними, из звеньев цепи, начинали вырастать маленькие кустики черных кораллов. Дней через пять, как соскабливали эти наросты, они наседали снова. К медной обшивке ракушки не пристают, иначе они бы значительно задерживали ход судов.

Другое замечательное явление здешних вод — множество водяных змей.

Однажды, окачивая борт снаружи, матрос нечаянно зачерпнул змею и выбросил ее на палубу; спинка ее была иззелена-черная, а брюшко голубовато-серебристого цвета. Я сохранил этот экземпляр в спирте.

Такая же змея ужалила нашего парусника,[32] когда он купался около взморья, где китайские и малайские ребятишки плещутся с утра до вечера. Купаясь, он вдруг почувствовал, что его что-то кольнуло в ногу; он тотчас вышел на берег и начал рассматривать то место, в котором чувствовал боль.

Какой-то индиец, проходя мимо, заметил это и, сделав ему знак, привел в свой дом. Там он велел ему лечь, а сам, взяв кокосовую скорлупу, накалил ее докрасна и около четверти часа выжигал укушенное место; потом он натолок серы, смешал ее с водою и затер ранку. Через двадцать минут парусник наш пошел на шлюпку и приехал на транспорт как ни в чем не бывало.

Английские обитатели Сингапура почти исключительно купцы или служащие в колониальной администрации, а потому они целый день проводят в конторах и возвращаются в недра своих семейств незадолго до заката солнца.

Перед обедом, то есть от 6 до 71/2 часов, можно видеть все сингапурское общество катающимся по эспланаде, которая представляет собою что-то среднее между длинной площадью и широкой улицей. Дамы разряжены, затянуты и сидят в своих паланкинах, как куклы, а мужчины, судя по их длинным неподвижным физиономиям, вероятно, еще заняты расчетом барышей или убытков протекшего дня.

После катания все разъезжаются по домам обедать. Здесь, как и в Англии, обед есть дело важное, церемонное, куда дамы наряжаются, как на бал, а мужчины переменяют платье.

В Сингапуре, как и во всех английских и американских колониях, аристократические подразделения основаны на цвете кожи: люди чистой европейской крови смотрят свысока на креолов, креолы — на метисов, а те — на туземцев”.

Тихо было в Тихом океане.

Шторм переворачивает душу, штиль вытягивает жилы. Шторм и штиль — два лика Януса, ведающего, как известно, путями сообщений. В Тихом океане, в южных широтах, Янус сонно глядел на моряков “Або”.

Был штиль, тот бесконечный и муторный штиль, который клянут на чем свет стоит. А свет стоит — и это тоже известно — на трех китах. Киты дремали.

Гигантская зыбь, безветрие. Океан — как выпуклое стекло. И по стеклу течет расплавленное солнце. При любой температуре штилевать не радость. А уж коли зной под сорок, отвесный, сплошной, без продыха зной, а вода за бортом — под тридцать, то и вовсе пытка. И не сон, и не бодрствование, и не дело, и не безделие, а какое-то мутное существование: пересохшая глотка, дряблые мышцы, чугунная голова и зудящая красная сыпь по всему телу. И ей-же-ей, Алексей Иваныч истину молвил: “Если в аду есть наказание особенного рода для осужденных на вечную муку моряков, то вряд ли найдется что-нибудь тягостнее скуки и утомления, от которых мы страдали во время плавания в Тихом океане до широты 25 градусов северной и долготы 143 градуса восточной от Гринвича”.

Но вот мало-помалу потянул ветер.

“Або” полз вверх, к норду, а ртутный столбик термометра, тускло поблескивая, сползал вниз. Команда ободрилась, задышала вольнее. Скоро камчатский роздых. Ну, а потом? Потом, конечно, безмерная дорога. Дорога, уходящая к мысу Горн, в Атлантический. Но на той дороге благодатные Сандвичевы острова, богатые припасами гавани Южной Америки. Да и вообще “потом” — это “потом”, и нечего загадывать.

В середине сентября транспорт достиг Петропавловска. От Кронштадта (если сушей) было тысяч тринадцать верст. Но Камчатка-это отечество, это берега родины. Иные, не похожие на балтийские, плоские — нет, в сопках и вулканах, мглистые, важно-суровые, — но берега отечества.

И первым приветом, простым и необходимым, как вода, первым приветом была… вода. Ключевая! Чистейшая! Свежая! Господи, вправду была живая вода после вонючей жижи из судовых бочек. Петропавловск напоил живой водою, угостил зеленью, рыбой, молоком — всем, чем богат, тем и был рад.

Камчатские недели, как масленица, как пасха, как святки, — праздник. Понятно, моряки работали корабельные работы, и опять возились с парусами, рангоутом, бегучим такелажем, и опоражнивали трюмы, и везли в порт поклажу, грузы, припасы. И однако праздник. Потому что кронштадтцев принимали в каждом доме и в каждом доме потчевали домашним. Потому что улыбались им дружески, почти родственно. Потому что слышалась родная речь. Потому что вновь окружало то, что почти не примечаешь дома и что нежит после долгой, тяжкой разлуки.

Капитан Юнкер распустил павлиний хвост. Не блистая в морях, он блистал на балах, по-камчатски сказать — на вечерках.

Андрей Логгиныч вольготно расположился у старинного приятеля и сослуживца, теперешнего начальника Камчатки Страннолюбского.

Андрей Логгиныч сладко ел, горько пил и волочился за местной красавицей, некой Е.Ф. Кокетка водила за нос господина Юнкера, а господин Юнкер, в свою очередь, водил за нос господина Страннолюбского.