Сёгун - Джеймс Клавелл

— Ах, нет, вы понимаете, господин, — сказала она, вытирая пот со лба, — вы так добры к этим вашим преданным вассалам, которые смешат вас, выслушиваете их требования, разрешаете им говорить то, что им вздумается. Простите меня за мою дерзость, пожалуйста.

— Почему я должен прощать? Почему? — улыбался Торанага, опять обретя добродушие.

— Из-за заложников, господин, — сказала она просто.

— Ах, из-за них, — он вдруг стал серьезным.

— Да. Я должна поехать в Осаку.

— Да, — ответил он, — я знаю.

Глава тридцать восьмая

Сопровождаемый Нагой, Блэксорн печально тащился вниз с холма по направлению к двум фигурам, сидящим на футонах в кольце из телохранителей. За телохранителями располагались подножия гор, которые устремлялись в облачное небо. День был душный. Голова у него болела от напряжения нескольких последних дней, из-за беспокойства за Марико и из-за того, что он так долго не мог говорить иначе, как по-японски. Теперь он увидел ее, и на душе у него стало спокойней.

Блэксорн много раз уже подходил к дому Оми, чтобы повидать Марико или узнать о ее здоровье. Самураи всегда вежливо, но твердо отказывали ему. Оми сказал ему как томодаси, другу, что у нее все нормально.

— Не беспокойтесь, Анджин-сан. Вы понимаете?

— Да, — сказал он, понимая только то, что он не может видеть ее.

Потом его послали к Торанаге, и он так много хотел сказать ему, но не смог из-за нехватки слов и только рассердил его. Фудзико несколько раз ходила повидать Марико. Возвращаясь обратно, она всегда говорила, что у Марико все прекрасно, добавляя свое вечное: «Синпай суруиа, Анджин-сан. Вакаримас? — Не беспокойтесь. Вы поняли?»

Бунтаро вел себя так, как будто ничего и не случилось. Встречаясь в течение дня, они обменивались вежливыми приветствиями. Кроме пользования банным домиком, Бунтаро ничем не отличался от других самураев в Анджиро, не испытывая ни дружбы, ни вражды.

С рассвета до сумерек Блэксорн был занят ускоренной подготовкой солдат. Он должен был подавлять свое недовольство попытками учить других и одновременно учить язык. К ночи был уже полностью измотан. Жара, пот и дождь. И одиночество. Никогда он не чувствовал себя таким одиноким, не осознавал себя таким чужим в этом дружном мире.

Потом был этот ужас, начавшийся три дня назад. На заходе солнца он усталый приехал домой и сразу почувствовал беспокойство, пронизавшее весь его дом. Фудзико поздоровалась с ним очень нервно.

— Нан дес ка?

Она ответила спокойно, обстоятельно, опустив глаза.

— Вакаримасен. Я не понял. — Нан дес ка? — спросил он опять, от усталости он стал раздражительным.

Тогда она попросила его пройти с ней в сад. Она показала на карниз, но крыша ему ни о чем не говорила. Еще несколько слов и жестов, и наконец его осенило, что она указывает на место, где он повесил фазана.

— Ах, я и забыл о нем! Ватаси… — но он не смог вспомнить слов и только устало пожал плечами, — вакаримасен. Нах десукидзи ка? Я понял. Так что с фазаном?

Слуги смотрели на него из дверей и окон, явно чем-то пораженные. Она опять о чем-то заговорила. Он сосредоточился, но не уловил смысла.

— Вакаримасен, Фудзико-сан. — Я не понял, Фудзико-сан.

Она сделала глубокий вдох, потом неуверенно изобразила, как кто-то снимает фазана, уносит и закапывает его.

— Ах! Вакаримас, Фудзико-сан. Вакаримас! Это зашло так далеко? — спросил он. Поскольку он не знал японского слова, он зажал нос и изобразил зловоние.

— Хай, хай, Анджин-сан. Дозо гоман насаи, гомен насаи, — с помощью рук она изобразила рой летящих мух и их жужжание.

— Ах, со дес! Вакаримас. — Ему сразу надо было извиниться, и, если бы он знал слова, он бы сказал: — Извините за неудобство. — Вместо этого он пожал плечами, попытался унять боль в спине и пробормотал:

— Сигата га наи, — желая ускользнуть от них в блаженство ванны и массажа, единственные радости, которые делали жизнь здесь сносной.

— Дьявол с ним, — сказал он по-английски, отворачиваясь.

— Если бы я бывал здесь днем, я бы заметил. К черту его!

— Дозо, Анджин-сан?

— Сигата га най, — повторил он громче.

— Ах со дес, аригато годзиемасита.

— Таре тору дес ка? Кто убрал его?

— Ёки-я.

— Ох, этот старый пидор! — Ёки-я, садовник, добрый беззубый старик, который добрыми руками ухаживал за растениями и делал сад таким красивым. — Ие. Мотте куру Ёки-я. — Хорошо, сходи за ним.

Фудзико покачала головой. Ее лицо стало бледным, как мел.

— Ёки-я синда дес, синда дес! — прошептала она.

— Ёки-я га синдато? Дон ени? Досите? Досите синданода? — Как? Почему? Как он умер?

Она указала пальцем на то место, где был до этого фазан, и произнесла много мягких непонятных слов. Потом жестами изобразила удар меча.

— Боже мой! Вы приговорили старика к смерти из-за вонючего, Богом проклятого фазана?

Все слуги сразу же бросились в сад и упали на колени. Они все, даже дети повара, опустили голову в пыль и засохшую грязь.

— Какого черта, что здесь происходит? — неистовствовал Блэксорн.

Фудзико стоически ждала, пока не собрались все слуги, потом тоже встала на колени и поклонилась, но как самурай, а не как крестьянка:

— Гомен насаи, досо гомен на…

— Чума на твои гомен насаи! Какое право ты имела так поступить? А? — И он начал грубо ее отчитывать.

— Почему, ради Бога, ты не спросила сначала меня? А? Он старался совладать с собой, сознавая, что все его слуги знали, что он запросто может разрубить Фудзико и всех их на кусочки прямо здесь в саду за причинение ему такого беспокойства или без всякой причины вовсе и что даже сам Торанага не сможет вмешаться в его действия в своем доме. Он увидел, что один ребенок дрожит от ужаса.

— Боже мой на небесах, дай мне силы… — Он схватился за столб, чтобы успокоиться.

— Это не ваша вина, — выдохнул он, не понимая, что говорит не по-японски. — Это ее! Это твоя вина! Ты убийца, сука!

Фудзико медленно подняла глаза. Она увидела обличающий перст и ненависть на его лице и шепотом отдала команду своей служанке, Нигатсу.

Нигатсу закачала головой и начала умолять ее.

— Има!

Служанка убежала и вернулась с боевым мечом, слезы струились по ее лицу. Фудзико взяла меч и предложила его Блэксорну обеими руками. Она что-то говорила, и, хотя он не понимал всех слов, он знал, что она говорит:

— Я виновата, пожалуйста, возьми мою жизнь, потому что я огорчила тебя.

— Ие! — он схватил меч и отбросил его в сторону.

— Ты думаешь, что ты вернешь Ёки-я к жизни?