Волк среди волков - Ханс Фаллада

— Он говорит, если ты завтра не выйдешь копать картошку, он вечером переведет сюда в мезонин Минну-монашку!

— Ох, дождется он…

— Да, Ганс, съезди его по наглой роже, чтобы он целый месяц не мог пасти открыть! Много о себе воображает, болван.

— Правильно, Зофи! Но уж я-то не стану об него руки марать. Покорно благодарю. Это не по моей части, не моя это специальность. А для Беймера это подойдет! Беймер с удовольствием прихлопнет этого молодчика, ему уж ничего не понадобится на этом свете, он до конца жизни…

Молча слушал старик, теперь он поднял голову.

— Если с господином Пагелем что случится, я на вас донесу, — тихо сказал Ковалевский.

— Какое тебе дело до Пагеля, отец? — накинулась на него Зофи. — С ума ты сошел…

— Я помалкивал, — продолжал Ковалевский, — потому что ты моя единственная дочь, и потому что вы мне много раз обещали, что скоро уедете. Я извелся от мысли, что ты вот с таким…

— Не стесняйтесь, старичок! — донеслось с кровати. — Что за церемонии между родственниками? Каторжником, не правда ли?

— Да, каторжником! — настойчиво повторил старик. — Но не думаю, чтобы на каторге все были такие подлецы! Это воровство! Конца ему нет!.. Разве человек ворует нарочно, чтобы кому-то навредить? Ведь вам от этого никакой пользы, деньги, которые вы выручаете за краденое во Франкфурте и Остаде, ничего ведь не стоят…

— Потерпите, старичок, теперь уж недолго ждать. Как только я достану денег на дорогу и оборотный капитал, мы смываемся. Думаете, мне так нравится ваша хибара? Или я не могу расстаться с вашей богопротивной рожей?

Он стал насвистывать сквозь зубы «Ты ума лишился, мальчик!».

— Да! — с жаром воскликнул старик. — Уезжайте! Уезжайте в Берлин!

— Тестюшка! Вы только что сами мне разъяснили, что у нас нет денег! Или вы собираетесь выплатить мне наличными приданое вашей уважаемой дочери? Не-ет, дорогой мой, без денег в Берлин — и сейчас же засыпаться? Спасибо! Мы так долго ждали, что подождем еще несколько дней, а то и неделю — как придется…

— Но что же будет, если он и в самом деле посадит сюда Минну? вскипела Зофи. — Это ты нам наплел, ты просто хочешь нас выжить, отец!

Либшнер свистнул, он обменялся взглядом с Зофи. Она замолчала.

Ковалевский заметил этот взгляд.

— Так же верно, как то, что я здесь стою, — крикнул он дрожа, — как я надеюсь, что бог простит мне мою слабость, — если с господином Пагелем что-нибудь случится, я сам приведу сюда жандармов.

С минуту все трое молчали. В словах старика была такая сила, что те двое поняли: он это сделает.

— А еще прикидываешься хорошим отцом, — с презрением сказала наконец Зофи.

— Тут уже ничего не поделаешь, Зофихен! — вежливо сказал Либшнер. Старик души не чает в этом мальчике. Такие вещи бывают. Слушай, Зофи, слушайте и вы, старичок! Отправляйся на квартиру к молодому человеку. Время обеденное, в эти часы он бывает один. Будь с ним мила, Зофихен, ты знаешь, я не ревнив. Уж он поддастся… Ты ведь справишься, а, Зофи?

— Этот дурак! — сказала она презрительно. — Если я захочу, он на коленях будет ползать. Но ведь там будет Бакс, ведь у него же Бакс!

— Эта толстая курятница? Если ты не сумеешь спровадить эту колоду, я тебе объявлю расчет, Зофи!

— Уезжайте, уезжайте лучше, прошу вас, прежде чем все выйдет наружу, просил Ковалевский.

— Пастору, видно, приходится трижды читать вам воскресную проповедь, прежде чем вы раскусите в чем дело, а? Деньги, говорю я! Иначе вы от нас не избавитесь! Итак, тестюшка, будьте спокойны, мы примем меры, квартира останется за нами, она еще нам не надоела. А вашему пай-мальчику ничего не будет, поняли?

— Уезжайте, — упрямо повторил старик.

— Покажи ему, где дверь, Зофи! Пусть сначала сам катится. Если бы не лень, я бы вас спустил с лестницы. До свидания, тестюшка! Рад был вас видеть. Привет вашему другу, господину Пагелю!

— Ах, Зофи! — с отчаянием шептал старик на лестнице. — Ты была таким милым ребенком…

Аманда оказалась права. Им действительно хорошо жилось вдвоем. И не просто хорошо, а превосходно.

Пагель, к своему удивлению, открыл, что эта женщина Аманда Бакс, о которой он думал, что она через неделю начнет его раздражать, напротив, была ему приятна, помогала справляться со многими трудностями. Он уже и раньше знал, что она опрятна, прилежна, проворна, исполнительна. Но его глубоко удивило, что девушка, моловшая языком, точно старая сводня, прекрасно умеет молчать, умеет прислушиваться к словам других, учиться, усваивать новые взгляды. Эта незаконнорожденная Аманда, которая намыкалась в нищете, которая за год жизни вытерпела ругани и побоев больше, чем иные за всю свою жизнь, с озлоблением относилась к жизни и к людям, а в особенности к мужчинам, Аманда, — этот цветок нищеты, цветок подвалов, была трогательно чутка ко всякому хорошему слову, ко всякому намеку.

— Боже мой! — воскликнул ошеломленный Пагель на третий день, увидев, что письменный стол накрыт белой скатертью, уставлен приличной фарфоровой посудой и приборами, которые она, по-видимому, принесла из замка. Он был тронут тем, что она сама угадала, как опротивели ему оббитые фаянсовые тарелки и потемневшие жестяные ложки.

— Ну и что же? — сказала она вызывающе. — Что тут особенного? Каждый живет как привык! Я всегда говорю, плевать мне на упаковку, для меня важно что внутри, — но если вас тешит другое, пожалуйста!

Эти два молодых существа жили точно на острове, без общества себе равных, без друзей, без единого дружеского слова. Они были предоставлены друг другу. Если Пагелю после беготни и сутолоки рабочего дня, когда его рвали на куски, хотелось пожить немного своей жизнью, он отправлялся «домой», то есть в контору. А если Аманда, эта ошельмованная подруга предателя Мейера, последняя из рабынь ненавистного тайного советника, хотела услышать от кого-нибудь доброе слово, — она искала его у Пагеля.

Так один становился спасителем другого. Без толстощекой птичницы Пагель в те трудные дни, может быть, спасовал бы, может быть, бежал бы от своей задачи, подобно тайному советнику Тешову, или Штудману, или даже ротмистру. И если он высоко держал знамя, то в этом была немалая заслуга Аманды Бакс.

И кто знает, может быть, Аманде Бакс нелегко далась бы ее история с Мейером, если бы у нее перед глазами не было Вольфганга Пагеля. Есть, значит, и другие мужчины, которые не бегают за первой попавшейся юбкой и не пялят глаза на каждое смазливое личико. Глупо злиться на весь мир только потому, что Мейер оказался негодяем. Надо злиться на самое себя, на свой выбор. Когда человеку кто приглянется, он сначала еще может совладать с собственным сердцем, потом уже обычно бывает слишком поздно. Потом она по-настоящему полюбила своего Гензекена.

И так как все доброе, что было теперь в жизни каждого из них, исходило от другого, то само собой получалось, что они были добры друг к другу.

Как-то Вольфганг, помывшись и переодевшись, вернулся в контору и увидел, что суп подан, но еще не налит в тарелки.

— Ну? — спросил он, улыбаясь. — Еще не начинаем?

— Вам письма, господин Пагель, — сказала она и протянула ему два запечатанных конверта. Он поспешно схватил их, и Аманда, не говоря ни слова, ушла в спальню, чтобы развесить мокрую одежду и привести в порядок умывальник.

Вот это и значило быть добрыми друг к другу. Пагель не задумывался над этим, но он ощущал доброту Аманды. Он прислонился к печке, обдававшей его приятным теплом, письмо Штудмана сунул непрочитанным в карман и нетерпеливо вскрыл письмо матери. Но раньше чем приступить к чтению, закурил сигарету. Он знал, что ему дадут спокойно прочесть письмо, что никто не потревожит его замечанием: «Суп остынет!»

Почтальона встречала Аманда. Она раскладывала почту на столе кучками. Управление имением, управление лесом, господам на виллу, управляющему (в лице того же господина Пагеля) — и, наконец, иногда что-нибудь и для Пагеля лично. Но этих личных писем она не клала на стол. Она прятала их куда-нибудь и ждала, пока он переоденется в чистую, сухую одежду и почувствует себя освеженным; тогда она говорила: «Вам письмо, господин Пагель», — и исчезала.

А ведь они вовсе не уговаривались. Аманда сама это придумала. Удивительно, сколько такта было у этой грубой женщины. И Пагель вовсе не пускался перед Амандой в откровенности! Он никогда не рассказывал ей о своем доме и тем более о своей любимой, это было не в его духе. И опять-таки удивительно, что Аманда и без слов угадала, что творится в душе у Пагеля. У нее не было для этого ни малейших оснований. Пагель не вел частой и пространной переписки с какой-нибудь молодой дамой. Да и вообще не было переписки с молодой дамой, а всего только с фрау Пагель, которая, судя по почерку и по обратному адресу, могла быть только его матерью. Но Аманда готова была присягнуть, что господин Пагель, выражаясь ее словами, был «в крепких руках». И что, как ни крепко держали его эти руки, что-то было тут не совсем ладно (именно потому, что письма от «нее» отсутствовали).