Башня. Истории с затонувшей земли. (Отрывки из романа) - Уве Телькамп
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
и
окрики, свистящие дубинки, раскаленное добела алкание{121}. Загоняли толпу в котел, перемешивали ее, вбуравливались. Из Шандау — пешим ходом — вернулись тысячи: отчасти — потому что их прогнала полиция и прочие представители власти, отчасти же — просто из-за усталости от долгих мытарств вдоль железнодорожного полотна
и
зачинщики, на чьих лицах треснула корка повседневных шлаков, дав выход белому подспудному потоку ненависти-ненависти-ненависти: такие с хрустом выламывали доски строительных лесов, oтбивaли донышки бутылок, чтобы получить убийственно зазубренное орудие, мигом набирали полные руки булыжников и швыряли их в накатывающую волну стражей общественного порядка; щиты разбивались, забрала лопались, оконные стекла обрушивались, как сверкающие кулисы, дождь осколков, казалось, усеивал землю крупицами крупной соли, в ответ каждый раз раздавался рев многих голосов; Мено, прижатый к какому-то столбу, дрожал, не мог шевельнуться
и
все-таки они приблизились — подъехавшие на машинах спецназовцы, и полицейские заградительного отряда, и готовые к ударам резиновые дубинки, «Опишите-ка течку оленихи и ритуал встречи двух оленей-соперников», почему-то пронеслось в голове у Мено, чемодан был еще при нем, а вот билет — нет, только зажатый в кулаке клочок, сам билет кто-то вырвал из его руки
и
черные собаки, лающие, с таким розовым языком в бело-клыкастой слюнявой пасти, они рвались с поводков у собаководов, сотрясаемых силой черных собачьих ляжек; странная гравировка, оставленная когтями на гладком твердом полу вокзала: петли и завитки, может, цветы даже, «собачьи узоры», подумал Мено
и
дубинки замолотили, заморосили, засвистели — сверху вниз; грохот, как когда шарики каштанов падают на крыши припаркованных машин; искаженная реальность ответных криков; люди, упавшие, оказавшиеся под ногами других, вскинутые в самозащите руки — но дубинки уже лизнули, уже
страха и
крови и
крови и
вожделенья напробовались
и
там были туалеты, Мено побежал с другими, толпа, инстинктивно… искала возможностей… Туалет. Сводчатое помещение, голубой кафель, запах аммиака как боевой метательный диск рассек дыхание вторгнувшихся. Мено сразу рванулся назад: ловушка, ты отсюда не выберешься, ловушка, зачем же ты, а если они перекроют вход, — выбежал наружу, видел лица полицейских, офицеров за их спинами, властно протянутые руки с указующими перстами. Прочь, прочь с вокзала, прочь с этого вокзала. Капсулы со слезоточивым газом уже звякали об пол, люди побежали, сразу стала видна зияющая свободная зона, словно надрез, сделанный хирургическим скальпелем по тугой коже, — и тут заклубился дым. Водометные машины пробивали просеки в гигантском клубке (из бегущих и тех, кто наносил удары), превращали в жидкое месиво бумагу, оттесняя ее к краям платформ, где она громоздилась причудливыми слизистыми замками. Мено поднял голову, увидел видеокамеры, увидел разбитые информационные мониторы; вода капала с распорок, наполняла вокзал пеной и металлически поблескивающими лентами, в которые, словно под лупой времени, вплетали свой тканый узор кровяные нити.
— Бумага, —
писал Мено, —
— бумага, гора из бумаги —
Кристиан сидел в каптерке, от которой у него теперь был ключ, и с мычанием вгрызался зубами в свежую пачку солдатского белья. Порой ему казалось, он сходит с ума. Потому что он видел во сне только казарму, танки, переводы из одной роты в другую — тягучую, неприятную галиматью, которая когда-нибудь все же должна закончиться, и тогда он будет лежать ночами в своей постели, свободный, может, и «Комедийных гармонистов» слушать, с граммофона сестер Штенцель. Успокоившись, он прошел в казарменную библиотеку — гротескное место, охраняемое добродушной толстушкой в фартуке, как у его бабушки, и с вязаньем в руках (она вязала согревающие пояса для «молодых товарищей»). Белокурые деревья трепетали на казарменных улицах. Офицеры нервно приветствовали друг друга. Напряжение и страх — на всех лицах. Количество часов, отведенных на политзанятия, в последнее время удвоилось. Фразы, которым их там учили, слюною капали из ртов, покрывали землю незримой, но притягивающей пыль пленкой да так и лежали под слоем пыли — презренные, никем не принимаемые всерьез. Солдаты тренировались, работали с танками, вскоре должны были начаться осенние маневры. Кристиан считал часы, оставшиеся до дембеля. Иногда ему, уже отслужившему почти пять лет, казалось, будто он не выдержит немногих последних дней сидения взаперти; он забирался на крышу батальонного штаба — гудрон был еще по-летнему вязким, и между черными вытяжными трубами воздух сильно нагревался, — писал письма, которые один из младших поваров тайком выносил из казармы и бросал в гражданский почтовый ящик, или читал то, что присылал ему Мено (книги издательства «Реклам», томики советской прозы, публикуемые издательством «Гермес», которые удивительным образом изменились: теперь внезапно вынырнули откуда-то синие кони на красной траве{122}). Большинство их солдат работало теперь в народном хозяйстве, на различных предприятиях Грюна. Сам Кристиан стоял у токарного станка, снимал металлическую стружку, он был помощником токаря. Всем солдатам хотелось домой, но утром 5 октября им раздали резиновые дубинки; Жиряк рассмеялся: «Втыкалки мы от рождения получили, а рукоятки к ним — только теперь!» Что Кристиан собирается делать, спросил он. Кристиан этого не знал. Он даже представить себе ничего такого не мог, да и не хотел представлять. Прибыли полицейские и стали на полковом футбольном поле обучать их разным приемам. Атака слева, атака справа. Распознавание зачинщиков, наступление на группу. Одно время поговаривали, что отряд Кристиана выступит с огнестрельным оружием. Отряд был сборным, пополнялся из еще оставшихся рот (весной 89-го, вроде бы, вышел приказ о сокращении армии): из Котбуса, Мариенберга, Гольдберга; потоки перемещающихся солдат, с лета 1989-го, ни для кого не оставались секретом. Бухарь радовался уже тому, что раздобыл для всех форму и продукты. Подъехали грузовики. Младшему повару разрешили еще раз выйти за казарменные ворота, он вернулся и пересказал слухи, касающиеся Грюна, где рабочие металлургического завода уже перешептывались о последних событиях, а также — Карл-Маркс-Штадта, Лейпцига и Дрездена. Вечером приказ: «По машинам! Без стрелкового оружия. Резиновые дубинки, летняя полевая форма, защитные жилеты, дополнительный рацион — алкоголь и сигареты на каждого». Солдаты в основном молчали, уставяcь в пол. Жиряк курил.
— Тебе, небось, все до лампочки, — сказал сосед Кристиана.
— Поцелуй меня в задницу, — огрызнулся Жиряк. И высунул голову из-под брезента. — Ничего не видно, никаких дорожных щитов.
— Знать бы, куда нас везут, — вздохнул солдат помоложе, ему оставалось служить еще год.
— В Карл-Маркс-Штадт, — предположил сосед Кристиана. — По логике вещей. Тамошних среди нас раз-два и обчелся.
— Уже проехали, — возразил Жиряк.
— У тебя что, топографическая карта внутри? — спросил ефрейтор.
— Плюс спидометр.
— Тогда, значит, в Дрезден, — сказал молодой солдат.
— Перетасовать компашку голубых, мужики, — это я понимаю, — сказал ефрейтор. — Эй, Немо, в Дрездене много голубых? Думаю, их там хватает.
— Классовых врагов, — подсказал Жиряк, пока кто-то давал ему прикурить.
— Вы, значит, тоже верите тому, что нам говорят? Что там просто дебоширы и все в таком роде? Засланные с Запада, а еще контрреволюционные группы? — спросил молодой солдат.
— Может, ты тоже один из таких, а? Смотри у меня… — пригрозил ефрейтор. — Эй, Немо, ты что, язык проглотил?
— Да не цепляйся ты к нему, — как бы между прочим бросил Жиряк.
— Я не позволю, чтобы мне угрожали, и не позволю очернять государство, — сказал ефрейтор.
— Парень, из какого темного захолустья ты выскочил? — пробормотал сонный голос с места перед кабиной водителя.
— Ты, выходит, собрался их бить, — сказал Жиряк.
— Ясное дело, они же свиньи. Лучшего не заслуживают!
— Тогда я и тебя заодно припечатаю. Ты так хрюкаешь!
— Я, Кречмар, заявлю на тебя куда следует. Вы все слышали, что он сказал.
— Ни на кого ты не заявишь, — сказал Кристиан.
— Я тоже так думаю, — поддакнул Жиряк. — Здесь никто ничего не слышал. Ни-тче-во.
— В Дрездене, говорят, полицейского повесили.
— Детские сказки!
— Главный вокзал, говорят, закрыт. Выглядит хуже, чем после бомбардировки.
— А ты уши развесил! И веришь всему, что тебе втемяшивают! Этой дерьмовой лжи!
— Кто это сказал? Кто сейчас сказал про дерьмовую ложь?
— Но если так оно и есть?
— Да заткнитесь же наконец, — пробормотал сонный голос.
