Моя сто девяностая школа - Владимир Поляков

– Во-первых, ты должен хорошо учиться, а у тебя очень неважные отметки. Во-вторых, ты должен хорошо себя вести, быть всегда опрятным, подтянутым, быть хорошим товарищем. Я уверена, что тогда Аня обратит на тебя внимание.

– А если Чернов тоже будет хорошо учиться и будет подтянутым?

– А он такой и есть. Вот потому он и пользуется успехом. А ты будь лучше. Я думаю, что это, пожалуй, единственный способ.

С этого вечера я стал следить за собой. Я каждый день чистил ботинки, причесывался, следил за ногтями и старался не пачкать костюм. Я приналег на математику и даже получил по письменной пятерку, чем очень удивил Марию Владимировну.

– Я ставлю тебе пятерку, Володя, и я сама себе не верю, – сказал она, – но я рада.

А я был не рад. Ничто не помогало. Я узнал, что в субботу Аня ходила с Сашкой в "Элит" на кинокартину "Королева устриц".

Я переживал. Я даже попробовал пригласить в кино Нину Седерстрем. Но когда мы выходили из кино, я увидел Аню с Сашей и проклял свою затею с кинематографом. Нина Седерстрем была чудная девочка, ко я любил Аню, я сходил с ума и не мог больше ни о ком думать.

Близился день моего рождения. Мне исполнялось 14 лет, и мама разрешила мне пригласить к себе ребят:

Бобку Рабиновича, Леню Селиванова, Павлушу Старицкого, Шуру Навяжского, Таню Чиркину, Таю Герасимову, Иру Дружинину, Эллу Бухштаб и, конечно, Аню Труфанову. Я подошел к ней на большой перемене и сказал:

– Я знаю, что ты ко мне плохо относишься, но завтра мне исполнится четырнадцать лет и я приглашаю к себе ребят. Если ты придешь, для меня это будет праздник, а если не придешь – праздника не будет.

Аня сказала:

– Хорошо, я приду.

И она пришла в белом праздничном платье с голубым бантом и принесла мне в подарок сказки Андерсена. Она сама была как из сказки, я танцевал с ней падепатинер, и мы играли в фанты.

Селиванов предложил играть в фанты с поцелуями, но девочки отказались. Все, кроме Таи Герасимовой.

Она не возражала, но все начали кричать, а мама сказала, что поцелуи – это не игра, и на этом все кончилось.

Но я все равно был счастлив. Аня была со мной, она смеялась, танцевала, я ей подкладывал на блюдце клюквенное варенье, и никто не стоял на моем пути.

В десять часов гости начали расходиться. Я сказал Ане, что провожу ее.

– Спасибо, не надо, – сказала она, – меня ждет у парадного Саша Чернов.

Саша Чернов у моего парадного! – это был удар, который я не мог пережить.

– Все! – сказал я. – Больше я тебя не люблю.

Аня ушла. Я видел в окно, как к ней подбежал Сашка, и у меня потемнело в глазах. Я готов был убить их обоих, но под рукой не оказалось пистолета.

На этом оборвалась моя первая любовь. Я стер с руки химическую надпись, но никак не мог стереть ее с парты. И если эта парта еще стоит в моем бывшем классе или где-нибудь в школе, я убежден, что на ней можно найти эти двенадцать заветных букв: "Аня Труфанова".

ЧТОБ Я КОГДА-НИБУДЬ ЕЩЕ ПОШЕЛ!..

В воскресенье днем ко мне пришли Леня Селиванов и Яша Березин.

– Тебя выпустят из дома? – спросил Леня.

– Мне разрешили гулять до шести часов.

– Превосходно. Одевайся, и мы идем. Нужно иметь с собой полтинник. А еще лучше два рубля.

– У меня есть сорок копеек.

– Это не деньги. С ними нечего делать. Попроси у родителей полтора рубля.

– Что я им объясню?

– Объяснять им нельзя. Они взрослые люди и сами должны понять. Попроси на трамвай.

– На трамвай – это жалкие копейки, – сказал Яшка. – Это ничего не даст.

– Ладно, – решил Ленька. – Твои сорок, мой рубль, и еще у Яшки семьдесят пять копеек, итого два пятнадцать. С этим можно начинать. Пошли.

– А куда мы идем? – спросил я.

Леня оглянулся, увидел, что в передней никого нет, и прошептал:

– Мы едем на бега.

– А нас пустят?

– Если будем держаться солидней и впереди пойдет Яша, ослепляя своими веснушками, пустят.

– А что мы там будем делать?

– Будем играть на тотализаторе, – сказал Селиванов. – Поставим в кассу полтинник, а можем взять сто рублей. В случае большой удачи – даже триста, – сказал он, замирая. – В особенности если поставим "нах дурака".

– Как это "на дурака"? – спросил я.

– Узнаешь на месте. Едем. Надо спешить, чтобы поспеть к первому заезду.

Маме я сказал, что мы идем гулять на Елагин остров.

– Только смотри не простудись.

– Мы будем себя беречь, – заявил я.

Это был 1925 год. Ленинградский ипподром был излюбленным местом владельцев частных магазинов, спекулянтов (это ведь был нэп!), так называемых "темных элементов", видных городских адвокатов, всяких "бывших людей" и актерской богемы.

Трибуны были заполнены людьми, причем многие не сидели на месте, а почему-то куда-то убегали и возвращались (они бегали к кассам тотализатора ставить на лошадей). Какие-то сосредоточенные мужчины и женщины нервно листали старые программки бегов, выискивая имена бегущих сегодня лошадей и дознаваясь, с какой скоростью они бежали в заездах прошлого года и сколь быстро бежали их отцы и матери, дедушки и бабушки пять и шесть лет назад. Что-то прикидывали, высчитывали и бежали к кассам…

Трибуны шумели, шептались и жили своей жизнью.

Многие толклись у прокуренного буфета, пили вино и пиво.

Знатоки лошадей толпились у барьера, наблюдая, как наездники проводят лошадей перед гитом (так называется состязание). Они подмечали, как бежит лошадь, какой у нее шаг, как она выносит ноги, нервничает она или нет, спокойна ли, не крутит ли головой, не сбоит ли, и какое настроение у наездника. И волнение зрителей явно передавалось лошадям. Они вздрагивали, начинали нести, ржали, фыркали или вдруг, ни с того ни с сего, останавливались.

А на втором этаже трибуны в застекленной судейской собирались судьи и стояло облако дыма от папирос.

Мы пробирались между скамей трибуны, ища места поближе к барьеру, прислушиваясь к непонятным нам, загадочным разговорам:

– Лично у меня большая надежда на Игривого дядю. Он ведь от Трагика и Психеи, а Психея выиграла большое дерби в ноябре прошлого года.

– А я ставлю на Георгина. Как-никак его мать Мессалина, а дед – Марабу второй.

– Вы обратили внимание, как прошел второй гит Мотылек? Он показал две и четыре. А махом он прошел так, что никого не было видно.

– Матвей Савельевич сказал мне совершенно конфиденциально, что Отливанкин сказал его приятелю, что, по всем данным, сегодня отличится Му-му, ибо Робеспьер не в форме.

– Вы, Алла Петровна, всегда верите слухам. В прошлое воскресенье я из-за вас проиграл двадцать рублей, а не послушай я вас, я бы поставила на Звезду балета и взяла бы сто пятьдесят. Пожалуйста, ничего мне не советуйте, я сама родилась на конюшне. Оставьте, оставьте, я играю на Карфагена…

– А в тысяча девятьсот шестнадцатом году Гребешок на выступлении в Вене оставил позади Лиру, Чародея и пришел ноздря в ноздрю с Краковяком. А Медея – внучка Гребешка. Она от Медузы Горгоны и Гелиотропа. И едет на ней сам Горбуша…

Мы сели у самого барьера, и Леня сказал:

– Для начала поставим полтинник. Надо только решить, на кого.

Яша достал программочку, и мы прочли, что в первом заезде идут Му-му, Георгин, Игривый дядя и Плебесцит.

– Я бы поставил на Игривого, – сказал я.

– А я бы пропустил первый заезд и посмотрел, как это все происходит, – сказал Леня. – А может быть, вообще поставим на дубль. Поясню: это на двух сразу – какая придет первой и какая второй. Подумаем.

Мы согласились.

На поле выехали участники заезда номер один.

Впереди шла гнедая лошадка со щитками у глаз, чтобы не испугалась движения на трибунах. Она бежала ровным, спокойным шагом, не отличаясь особой красотой, и наездник в коляске был хилый старичок с бородкой. Компания не внушала доверия.

За ним шел вороной, высокий красавец, который рвался вперед. У него вздрагивали ноздри, он шел, как балерина, вытягивая шею и весь вытягиваясь, как бы раздвигаясь на ходу, и молодой наездник все время сдерживал его, натягивая вожжи.

Нам понравилась лошадь, на которой висел, подпрыгивая на спине, номер 3. Лошадь именовалась "Игривый дядя", а наездник Матвеевым. На нем отлично сидела его белая с розовым куртка и лихо была надвинута на лоб кепка.

– Зверь, а не лошадь! – восторженно воскликнул Яша Березин. – Все тащатся кое-как, а наш Дядя – поздравьте вашу тетю!

Мы очень развеселились и уже предвкушали свой выигрыш.

Опять прозвенел колокол, и лошади опять развернулись и пошли на старт. И опять наш Дядя вырвался вперед и оставил всех позади, не сумев выровнять строй на старте. И опять всех лошадей вернули.

– Наш Дядя не дремлет, – заявил я.

Еще два раза лошадей возвращали и наконец на пятый раз их пустили. Начались гонки.

Первым мчался Дядя. Он вытянул корпус и летел стрелой.