Школа на горке - Людмила Матвеева

Михаил Андреевич отворачивается от всех, достает из кармана сверкающий белизной платок, но вытирает не лицо, а лысину.

— Музыка! Вальс! — кричит распорядитель вечера Севрюга.

И закружились, закружились по залу пары. Нарядные, не похожие на себя вчерашних девочки. А мальчишки в новых костюмах, в пиджаках, при галстуках. Все какие-то взрослые, новые. И Варвара Герасимовна в синем платье в белый горошек. Волосы гладко причесаны, а сзади пучок. Почему-то все учительницы любят такую прическу. Но Варваре Герасимовне она идет, оказывается. И платье красивое, и туфли на высоких каблуках. Юра привык, что учителя не такие же люди, как все. Они во всем другие — учителя. Юра помнит, как он, когда был третьеклассником, встретил Варвару Герасимовну в керосинной лавке. Она вышла с большим жестяным бидоном, кивнула ему.

«Добрый вечер, Юра».

А он стоял в оцепенении несколько минут, не мог успокоиться — учительница покупает керосин! Учительница у себя дома зажигает примус, готовит обед, как его, Юрина, мама, как соседка тетя Дуся. Нет, этого не может быть!

Он в тот вечер рассказал маме:

«Мама! Представь себе — вот так я, а так Варвара Герасимовна. И у нее в руке знаешь что? Бидон. Она покупает керосин!»

«Что же ты удивляешься? Конечно, покупает. Ей же надо обед варить».

«Ну как ты, мама, не понимаешь! Она же учительница!»

«Смешной мальчик. Учительница. Я тоже учительница — тебя не удивляет, что я хожу в магазин, варю суп, стираю».

«Ты? Ты — мама. И потом, ты — учительница музыки, совсем другое дело».

«Почему же другое?» Наоборот, я-то как раз должна бы беречь свои музыкальные пальцы от грубой работы. Но это ерунда. Учить детей играть гаммы можно и не идеальными руками».

Мама так и не поняла тогда, что так поразило ее сына. Варвара Герасимовна могла объяснять урок. Могла вызывать к доске, ставить отметки. Могла делать замечания, сердиться, если виноват. Но она была учительницей — и, значит, не просто человеком, как все. Он не мог себе представить, что она может болеть, например. Или обедать. Или плакать. А вот теперь она, их учительница, танцует на выпускном вечере. Странно. И совсем уж странно, что она уже не их учительница, а они не ее ученики.

— Юра! Поставь фокстрот! Ну Юра! «Рио-рита», с желтенькой наклейкой! — Это просит Сашенька, белая коса немного растрепалась, стала пушистой.

И Валентина подошла:

— Юра! Что ты стенку подпираешь? Последний вальс!

— Пусть вальс, — смеется Сашенька. Зубы у нее ровные, белые, — пусть что хотите!

Юра ставит на патефон пластинку с вальсом. Валентина берет Юру за руку, кружит его.

— Ты что, Валентина! Я не умею вальс.

— Все равно, — отвечает она. — Последний вальс, ты это можешь понять?

Если кружиться быстро, все сплывается в длинные цветные ленты, они окружают Юру, переплетаются, летят по залу — голубые, зеленые, белые.

— Ты вполне прилично танцуешь, — говорит рядом Валентина. — У тебя чувство ритма, у тебя, Юра, наверное, наследственная музыкальность, от мамы.

— Я в наследственность не верю, Валентина. Человек во всем продукт воспитания.

— Пускай продукт. Ой, ты наступил мне на ногу! Но ничего, совсем не больно.

Валентина сегодня в белом платье из какой-то легкой, летящей ткани. И туфли взрослые, на почти высоком каблуке.

— Я сама сшила платье. И туфли купила сама, в Мосторге.

Но все равно, даже сегодня Валентина не кажется Юре взрослой. Она все такая же девчонка, какой он знает ее всю жизнь. Серьезное, немного озабоченное выражение лица, девочка, сказавшая ему с важностью много лет назад:

«Я живу своим умом».

— Валентина, куда ты будешь поступать?

— На фабрику. И в вечерний энергетический.

Варвара Герасимовна зовет:

— Десятый «Б»! То есть бывший десятый «Б»! Все сюда — снимемся на память!

Фотограф, длинный человек, похожий на удилище, сунул голову под черное покрывало:

— Потеснее придвиньтесь друг к другу! Вы не входите в кадр!

А они и сами хотели в тот день быть поближе друг к другу. Они расставались надолго, а многие — навсегда.

В первом ряду рядом с Варварой Герасимовной оказались Сашенька и Севрюга. По краям — Валентина, Сергей, Гришин с прической-ежиком. Второй ряд — Бобриков Алеша, Юра, Семка, Галка Омелькина. А позади них — Мариша, Вика, Трифонов, Шапиро. И, конечно же, остряк Савченко сделал рожки Омелькиной. Так и торчат над ее кудрями два его пальца. А еще Сашка и Павлик легли на пол голова к голове, не пожалев новых костюмов. Сашка получился на снимке сердитым, а Павлик улыбается, рот до ушей, как будто лежать на полу у всех под ногами такое приятное занятие. Такой уж он человек, Павлик Орлеанский.

Этот снимок десятого класса «Б» был сделан двадцать первого июня тысяча девятьсот сорок первого года. За один день до Великой Отечественной войны.

Но в тот счастливый день никто из них о войне еще не знал. Они вышли все вместе из школы, постояли на горке, покрытой свежей травой, посмотрели на речку Копытовку, на солнце, которое поднималось из-за синих куполов.

Впереди была целая жизнь.

*  *  *

Юра не стал ложиться спать в то утро. Такое утро — все равно не уснешь. И в ушах звучал вальс, а в окно уже входило солнце. И мама мыла чашки в полоскательнице, вытирала их долго. Чашки блестели, Юра смотрел, как они блестят. Папа сидел на диване и шуршал газетой.

Было воскресенье, некуда было спешить.

Во дворе закричал какой-то голос, Юра не сразу понял, кто это кричит. Потом узнал: Толя, маленький мальчик, всегда намазанный зеленкой. То у него нос разбит, то щека исцарапана. Толя кричал одно и то же слово, Юра не сразу разобрал, какое. А потом услышал, Толя кричал:

— Война! Война!

Никак не уймется исцарапанный Толя. С утра пораньше собрался играть в войну. С кем? Во дворе-то никого еще нет.

— Война! Война! — надрывался тоненький Толькин голос.

И вдруг еще голоса, взрослые, мужские, женские, стали повторять за окном:

— Война! Война!

Мама уронила чашку, отец рывком вскочил с дивана, быстро включил радио, из черной тарелки репродуктора спокойный голос отчетливо сказал:

«Враг будет разбит. Победа будет за нами».

Так Юра узнал о войне.

Мама стояла у стола, накрытого клеенкой, по нему были расставлены только что вымытые чашки и блюдца. Мама повторяла:

— Надо что-то делать, надо что-то делать.

В дверь постучали, к маме пришла ученица, худенькая бледная девочка Белла. Она боком, застенчиво вошла в комнату, нотная папка висела у нее на руке на шелковых черных шнурках.

— Здравствуйте, — вежливо сказала Белла. — Там война. — Девочка показала пальцем за окно.

— Война везде, детка, — ответила мама. — Иди домой, Беллочка. Надо что-то делать.

— Надо идти в военкомат. — Папа достал из шкафа костюм, в котором ходил с мамой в театр и в гости.

— Зачем? — растерянно спросила мама, но тут же поняла, села на край стула, заплакала.

Белла тихо вышла за дверь, пискнула вежливо:

— До свидания.

— Плакать не надо. — Папа положил ладонь маме на спину. — Война. Будем воевать. На то и мужчины.

— Папа, я с тобой! — Юра впервые в жизни понял, что он мужчина. Раньше было в их семье — женщина, мужчина и мальчик. А теперь — женщина и двое мужчин.

— Ты? — Папа стоит в новом костюме, удивленно поднял брови. — Ты, Юрик? Зачем? — И тут же спохватывается: понятно, зачем его сын собирается в военкомат.

Мама подняла на них заплаканные глаза, крикнула:

— Юра! Не смей! — махнула рукой и заплакала еще сильнее.

Она закрывала ладонями глаза, а слезы текли сквозь ее тонкие музыкальные пальцы.

В военкомате была толпа, Юра протиснулся боком вслед за отцом.

— Юра! — позвал голос из толпы.

Севрюга улыбался радостно:

— Мне послезавтра с вещами! И Сашке и Павлику!

Из кабинета военкома вышел отец:

— Послезавтра с вещами. Я тебя на улице подожду. — И вдруг как-то жалобно добавил: — Ты, Юра, там, у военкома, не нажимай. Призовут в свой срок. — Столько тревоги в его глазах, а сам стыдится своей тревоги за сына.

И опять Юра чувствует, что отец взрослый, а он, Юра, все-таки еще не совсем взрослый.

В кабинете за столом сидел неприветливый человек, всем своим видом он показывал, что ни на одно лишнее слово у него нет времени.

— Возраст? — Он быстро глянул на Юру.

— Скоро восемнадцать.

— Образование?

— Десятилетку вчера окончил.

Военком что-то пометил в бумагах.

— Ступай домой, жди повестки.

— А долго ждать? Война кончится.

— Следующий! — сказал сухо военком, глядя за спину Юры на дверь.