Школа на горке - Людмила Матвеева

— Следующий! — сказал сухо военком, глядя за спину Юры на дверь.

Юра и отец вернулись домой, купили по дороге селедку иваси.

— Мама любит, — сказал отец.

Она стояла посреди комнаты и смотрела на них.

— Юра остается на неопределенный срок, — быстро заговорил отец. — Понимаешь, Юру не забирают еще.

Мама молча смотрела то на одного, то на другого. У нее тряслись губы, руки были сжаты в кулаки. Она спросила почти без звука:

— Когда?

— Послезавтра. — Отец сказал это слово неестественным беспечным голосом. — Мы там селедку купили, очень хорошая, иваси. Еще целых два дня буду дома.

Мама все стояла на месте. Потом сказала:

— Куда же тебе воевать, такому неприспособленному? Хорошо еще, что тепло, война летом — все-таки, может быть, не простудишься. У тебя же бронхиты, господи боже мой!

— Ну при чем здесь бронхиты? Пожалуйста, успокойся, Мария.

— Я спокойна. Видишь, я не плачу. Юра, достань со шкафа чемодан, я соберу папины вещи.

— Не чемодан надо, Мария, а рюкзак.

— Хорошо, хорошо.

Мама вдруг засуетилась, начала вытаскивать из шкафа папины белые крахмальные рубашки, кидала их на кровать.

Потом остановилась, потерла рукой лоб:

— Я, наверное, не то делаю. Я не знаю, что значит — с вещами. С какими вещами?

И мама села на кровать, прямо на крахмальную рубашку.

Через два дня Юра и мама провожали отца. На большом поле было тесно — люди стояли почти вплотную. Отец в пилотке, в белесой гимнастерке, в ботинках с обмотками, с вещевым мешком на плече был похож на всех остальных солдат. Мама стала быстро перекладывать в его мешок пачку печенья, колбасу, консервы щука в томате.

Из-под пилотки выглядывала наголо остриженная голова. Светлая, странная голова и лицо очень молодое.

— Папа, ты стрелять умеешь? — вдруг спросил Юра.

— А как же? — Отец отвел глаза. — Детский вопрос.

Юра не понял, умеет отец стрелять или нет. И не понял, почему этот вопрос — детский, если человек сегодня едет на фронт.

Мама быстро заговорила:

— Мне надо с тобой посоветоваться. Нашу музыкальную школу эвакуируют. Кажется, на Урал, что-то в этом роде. Что мне делать? Ехать? А Юра? Остаться? А работа?

— Ехать, обязательно ехать! Обязательно! — Отец почти кричал.

— А Юра?

— Он взрослый. — И отец поерошил Юре затылок, как маленькому.

Юра потом часто будет вспоминать теплую руку на своем затылке, щекотно взлохмаченные волосы.

— Построиться! — раздалась над полем команда, перекрывая все голоса.

И сразу:

— Первая рота! Становись!

— Вторая рота! Становись!

Смолкли голоса, прекратились все разговоры, секунду над полем было очень тихо, стало слышно, как чирикают в березах воробьи. А потом сразу покатился гул, все разом заговорили, стали обниматься.

Молодая женщина рядом с ними вдруг закричала:

— Коля! Коленька! Коленька!

А Коля, большой, широкий, круглолицый, смущенно оглядывал толпу и густым басом говорил:

— Ну Нина, Нина, не шуми, некрасиво, люди смотрят.

Как будто это сейчас было важно — люди смотрят. Никто на них и не смотрел. Юра взглянул на миг и сразу опять стал смотреть на папу. А папа заторопился. Поцеловал маму, потом Юру и пошел от них. Вещевой мешок болтался, стукал папу по спине.

Женский плач, крик. А над всем — громкий, пронзительный голос, неизвестно чей:

— Возвращайся живой! Возвращайся живой!

Как будто незнакомая женщина, не видная в толпе, кричала это всем, каждому, кто уходил.

И в эту минуту Юра вдруг осознал, что не все вернутся. Никто не знает, кому суждено прийти, кому — нет. Но уже известно: придут не все. И тяжелая тоска сдавила сердце.

*  *  *

Борис сидит на скамейке в сквере, ему не хочется идти домой. Дома теперь не так, как было раньше, и он сидит в сквере.

Скоро весна, и воробьи, веселые, распушившие серые перья, прыгают у самой скамейки, ничуть не боятся Бориса.

Бежит мимо скамейки маленький ребенок, не поймешь, мальчик или девочка, красный комбинезон, и ребенок похож на стручок перца.

— Бабушка! Смотри, что я нашел!

Все-таки мальчик.

— Я пуговичку нашел! Пуговичку!

«Хорошо быть маленьким, — вдруг подумал Борис. — Нашел дурацкую пуговичку — и рад. Никаких забот, никаких огорчений». Совсем недавно Борису так хотелось быть большим, а теперь захотелось быть маленьким. И от этого стало еще грустнее.

И Муравьев совсем забыл про него. Сколько времени не виделись, хоть бы спохватился — где, мол, Борис? Почему его давно не видно? Нет, у всех свои дела, Муравьев где-нибудь бегает. Может быть, пытается найти подход к злому старику. Или еще какие-нибудь проблемы появились. Неразгаданные тайны, нерешенные вопросы... Им хорошо, они все вместе — Костя, Валерка, Муравьев и красивая Катаюмова. Хоть она и задевает Муравьева, а все равно им всем хорошо вместе. А тут сидишь один, как в пустыне, и никому не нужен на всем свете.

Борис поежился: кажется, будет дождь. Воробьи, убедившись, что он их ничем не угостит, улетели к другим скамейкам.

— Борис! Наконец-то я тебя нашел! Куда ты делся-то?

Перед ним стоял Муравьев.

— Я тебя ищу, ищу. У нас каждый день пять уроков, иду к тебе — а вас уже отпустили.

Борис смотрел на Муравьева: такой же, как всегда, — торопится, говорит быстро, как будто боится куда-то опоздать. Как будто где-то, не здесь, его ждут очень важные дела.

И все-таки от присутствия Муравьева, оттого, что он искал Бориса, от самого голоса Муравьева стало Борису чуть легче. Наверное, что там ни говори, а когда тебе плохо, лучше, чтобы был ты не один. Чтобы кто-то вот так подошел, нашумел, заторопился, затормошил тебя.

— Как ты живешь, Борис?

Борис опять помрачнел. Как ответить на такой вопрос? Рассказывать правду Борис не собирается ни одному человеку, даже самому Муравьеву.

— Чего-то ты какой-то странный, Борис. Ты что?

«Все равно не скажу», — думает Борис. И тут же, неожиданно для самого себя, начинает рассказывать Муравьеву свою беду. Он рассказывает все по порядку — и про чужую женщину на остановке, и про объявление на столбе.

Муравьев слушает, не перебивая. Он сидит рядом с Борисом, никуда не спешит больше, долго сидит. Потом Муравьев говорит:

— Плохо. Но ты не убивайся, понял?

Борис ничего не ответил.

— Теперь бери свой портфель, и пошли ко мне. Пошли, пошли. Холодина, у меня руки совсем окоченели.

*  *  *

Утром Юра провожал маму, эшелон с эвакуированными уходил на Урал. Мама, маленькая, беспомощная, все время хватала Юру за руку:

— Ты только пиши. Главное — не потерять связь. Пиши, слышишь?

И когда поезд тронулся, нагруженный до отказа людьми, чемоданами, корзинами, перинами, Юра еще слышал мамин голос:

— Пиши, Юра!

А куда писать, было неизвестно, потому что никто не знал, куда их везут — не то в Свердловск, не то в Челябинск, не то под Челябинск.

Юра вернулся домой. Июльское солнце светило в комнату, валялся на столе мамин белый платок с кистями, теплый платок, зря мама не взяла его.

Мама уехала, а он остался. Потому что он взрослый.

Пыль вертелась в солнечном луче. Юра подошел к пианино, крышка была закрыта со дня начала войны. Не ходили больше к маме ученицы, всем стало не до уроков музыки.

На черной лакированной крышке Юра вывел пальцем слово «мама».

Тетя Дуся заглянула в комнату:

— Юра, я в ночную. Уйдешь — дверь проверяй, ворам война — не война. — Она постояла немного, убрала белый теплый платок в шкаф. — А знаешь, на заводе говорят, твой отец мог в одну минуту бронь получить. Инженерам, как он, бронь дают. А он не захотел. Вот так. Письма нет от него?

— Нет, тетя Дуся. — Юра стер ладонью буквы с пианино.

— Пыль у тебя. Ты дом соблюдай. Дом есть дом, прибери.

Она ушла.

Юра сидел в пустой комнате, думал: «Посижу немного, потом разогрею кашу, мама оставила, — поем. А потом?» Потом неизвестно. Впервые в жизни ему было нечего делать. Он ждал: завтра, может быть, придет повестка. Он ждал каждый день, почти все из их класса уже ушли. Девочки уехали в эвакуацию. А Севрюга забежал проститься. Стриженый, подобранный, военная форма сидела на нем так, как будто он носил ее всю жизнь.

— Не горюй, и тебя возьмут. Пока.

Юра не знал, что они видятся в последний раз.

Мама уезжала тяжело. Она все не могла решить, правильно ли поступает, ехать — не ехать. Похудела. И Юра все слышал ее слова:

«Пиши. Только одно слово — жив. Мне больше ничего не надо, жив, и все. Обещаешь?»

Юра кивал, кивал. Конечно, он будет писать каждый день. Разве это трудно — писать каждый день?

Юра еще раз оглядел комнату, вдруг ставшую большой. На окне темная штора, сделанная из плотной бумаги — светомаскировка. Пианино у стены. До войны тетя Дуся говорила: «У вас пианино, вы богатые». А недавно сказала маме: «У меня родня в деревне, я богатая. Картошки дадут, сала».