Революция низких смыслов - Капитолина Кокшенева

Современный писатель, конечно, уже не мечтает о «небе в алмазах», не верит, что честный труд будет иметь своим следствием «лучшую жизнь», хотя тоска о ней в литературе осталась. Проблема современной прозы и ее героя в другом — как можно (и можно ли сейчас_ жить лучше? В этом «лучше» совсем нет места мерседесам, «райским наслаждениям» и прочим рекламным добродетелям. Лучше — значит чище, с легким сердцем, бодростью духа и ума: «Тезкин чувствовал, что остался все тем же — маленький и храбрый идеалист, он хотел жить наперекор всему так, чтобы доказать граду и миру — продаваться не требуется, жить можно и должно свободно и легко» (Алексей Варламов «Лох»).

«Жить наперекор» — это сверхзадача многих героев названных прозаиков. Однако нынешний герой — негероический. Сегодня есть не герой и антигерой, а есть бедный и богатый. Русская проза отразила свое отношение к этому делению людей, в основе которого лежат деньги. Русская проза говорит определенно: богатого в России не любят и не уважают, этот «герой» всегда нечист совестью, не знает ответственности перед будущим, живет не для духа, а для брюха: «Все пойдем воровать, а никуда не денешься, жить-то надо» (Александр Трапезников «Уговори меня бежать»). Впрочем, и «классу бедных» от писателей тоже достается — чаще всего за то, что готовы обмануться, готовы потратить последнюю копейку, чтобы «проститься» или «Свидеться» с каким-нибудь «несчастным миллионером». Не народ сегодня строит жизнь в России. Его, как двоечника, сослали на заднюю парту или выставили за дверь «цивилизации».

Говорит современная проза и о «массовом человеке», подчеркивая определением «массовое» безволие, привычку жить «мифами», податливость, управляемость, сниженную общественную активность, довольствование культурным стандартом. Элитную же группу в классе «массовых людей» составляют Предприниматели. Кто же он такой герой-предприниматель, в новой прозе?

Предприниматель — это символическая фигура нынешней новой идеологии. Предприниматель в прозе противостоит, как правило, главному герою. Предприниматель, чаще всего, антагонист другого «героя» — России. Все мы знаем, что после октября 1917 года активно внедрялась революционная идеология, революционная героика и фигура Пролетария заслонила собой весь белый свет. Пролетарий, разрывающий цепи, занимал место главного божества в атеистическом пантеоне. Первое послереволюционное десятилетие сравнимо (в некоторых аспектах) с десятилетием нынешней «бескровной революции». Все та же безудержная сила переделки (мира и родины), требующая активной ревидеологии, выдвинула фигуру Предпринимателя на первый план. И Россию-то он преобразует, и цивилизованным станет ее население, и разрушения коммунизма, тоталитаризма требует с прежней революционной энергией. Предприниматель может быть более-менее образован, более-менее начитан и просвещен (все это от прежней советской жизни) — как в «Лохе» Левушка или Толян в повести В. Посошкова «Сбылась мечта идиота». Он может быть и примитивно дик — как у Трапезникова, Козлова, Дегтева. Оттенков много — суть одна. Не стать предпринимателю в русской прозе положительным героем. Сомневается писатель в философии «красивой жизни» и наслаждением «одного дня». Коммерческая, базарная, торгующая Россия — ее улицы забиты иностранной рекламой, ее скверы заселены бездомными людьми и бездомными собаками, ее бесконечно жаль писателю — описание такой России можно встретить у П.Паламарчука в романе «Нет. Да.», у Ю. Козлова в «Одиночестве вещей» и «Геополитическом романсе», у А.Трапезникова в повести «И дам ему звезду утреннюю». Она все равно своя, все равно родная и одна-единственная.

Герой современной прозы — человек неустроенной жизни. Ему брошен вызов — устраивайся, торгуй, митингуй! А он? А он сиднем сидит и думает; а если и делает что-либо, то нечто абсолютно бесполезное с точки зрения реалистов. (Например, в «Лохе» он уезжает в забытую деревню на Север, убегает из города.) Если же он и пытается «жить по-новому», то всегда терпит крах. Его ответ на вызов жизни — самостоянье человека. Потому и смерть героя — исход многих повестей, романов, рассказов. Она представляется некоторым критикам «литературным приемом», и довольно распространенным. Но именно распространенность «приема» в разных произведениях, далеких по индивидуальному стилю друг от друга писателей указывает на то, что в этой тенденции отражается существенный психологический сдвиг времени. Это — смерть «ненужного человека». Жизнь не узнает своего подлинного героя (хорошего человека); жизнь стала тем, что не имеет к нему отношения — лихо скачет по столбовой дороге, не замечая ни калеку, просящего хлеба, ни устало бредущего путника. Бесплатно не возят! Бесплатно хлеба не дают! В таком исходе (смерть героя), конечно, есть явная усталость литературы. Хороший человек — герой прозы 90-х годов — терпит поражение в пространстве рыночного, потребительского, хватательного земного мироустройства. Хороший человек теперь пьет (герой прозы Паламарчука, Трапезникова, Козлова), и умирает не за великую идею, не за светлое будущее, не за свободу и равенство — он умирает за возможность оставаться «просто» человеком, «просто» христианином.

Русская литература много сил отдала в прошлом веке философии «общего дела», «скрепляющей идее». Сегодня, такова особенность времени, «общее дело» есть у политиков, а писателям интересны одиночки, ощущающие свою связь скорее не с злободневным, но с большим историческим пространством.

Глобальный пессимизм времени преодолевается в русской прозе мучительно — удерживающей силой выступает родительский дом (в прозе С.Алексеева, О.Павлова, А.Трапезникова), слава, честь, доблесть исторического Отечества (в прозе П.Паламарчука, А.Сегеня, В.Дегтева) и собственно русская культура со всем разнообразием ее смыслов. Удерживающей силой может быть и… первый крик ребенка. Именно об этом — повесть Алексея Варламова, название которой сулит надежду. Речь в ней идет не о смерти, но о рождении человека. Она так и называется — «Рождение».

1996

Изживание реальности

Два романа в журнале «Знамя»

Желание многих современных писателей «убить прошлое», причем раз и навсегда, до недавнего времени вписывалось в более широкий контекст — идеологический и социальный. Борьба с эпохой «красной литературы» была не только тотальна, но и понятна: «спазм протеста» вызывала претензия литературы на общенародность, на обладание общим смыслом, центрирующим идеологическим началом (даже если это «начало» располагалось в пространстве отечественной классики). О «гордой русской литературе», которую «иная проза» активно «выдавливала на обочину», глашатаи новой постмодернистской эпохи говорили не без болезненного жара, радуясь неизбежному появлению вместо «стройной пирамиды — необъятного болота». Ситуация «болота», где у каждого своя кочка, многих устраивала, ибо всякий намек на общность и целостность рассматривался (и рассматривается до сих пор) как безумное посягательство на либеральные ценности, подкрашенные теперь уже нигилизмом.

«Виноватая» советская реальность не раз осуждена судом писательским и критическим, как не раз пред судом такого рода представала реальность и нынешняя. Оставив в стороне литературу паническую (сюда отнесем всех, располагающихся по их мнению в области эксперимента — как «бомжей», так и эстетов от литературы), обратимся к тем писателям, которые пытаются ответить на вызов времени, заключающимся, на мой взгляд, в том числе и в вопросе восприятия реальности.

Значимо ли для писателя превращение реальности в литературу и превращение человека в героя? При таком взгляде, безусловно, речь пойдет не о реализме как направлении художественной литературы, но о реальности в ее бытийственной и теологической значимости.

Мой критический диагноз, увы, совсем не гуманен: сомнение в реальности реального тотально для современной прозы. О «ложности истории» и «ложности реальности» прямо говорит Ю.Буйда, сотворивший вполне филологический и вполне малочитабельный роман «Ермо», построив его как некую культурную рефлексию с центральной идеей «иллюзорности бытия, игры, вымысла, способного спорить с реальностью». Но дело совсем не в том, что Ю. Буйда и его герой-писатель Джордж-Георгий Ермо-Николаев намерены развернуть перед нами панораму соотнесения иллюзий искусства и иллюзий жизни: где больше жизни? в самой жизни или в ее «игровом варианте» — искусстве? С «Человека играющего» Хейзинги, появившегося в начале ХХ столетия, эстетика игры в культуре (и обряде) — векторная в европейском культурном сознании. Принцип игры как альтернативы реальности положен в основание многих современных романов, в том числе «Ермо» и «Цепного щенка» А. Бородыни, в котором «игра в убийство» заняла все романное поле. Именно эти два романа — объекты нашего внимания.