Четыре года в Сибири - Теодор Крёгер

- Унтер-офицер, ты как раз говорил мне, что ты христианин, ты дал мне поесть и попить... большая просьба есть у меня к тебе, выполни ее, будь ко мне милосерден.

- Что я все же должен сделать?

- Застрели меня!... Я не хочу сдохнуть в тех болотах... Скажешь своему начальнику, что я напал на тебя, угрожал смертью, тебе пришлось пристрелить меня, они тебе поверят...

- Я не думал, что ты трус, немец. Твои братья на фронте борются против нашего неудержимого русского человеческого катка. Один против десяти. В Мазурах они уничтожили всю нашу армию Самсонова, мы там потонули почти все. И ты, офицер?!... Он качает головой, на его лице я читаю презрение.

- Месяцами я скитаюсь из одной тюрьмы в другую. После этого уже прекращаешь быть человеком. Вы так измотали меня. Я не трус, унтер-офицер!

- Веришь ли ты в Бога, немец?

- Да.

- Если бы это было на самом деле так, то ты не обращался бы ко мне с такой чудовищной просьбой. Я должен отягчить свою совесть убийством? Все же, ты требуешь от меня убийства! Думаешь ли ты, – продолжил он нчерез некоторое время, – я не должен нести свой собственный крест? Я – только бедный солдат, что я должен еще ожидать от жизни? Моя единственная радость, мое единственное счастье – это девушка, Ольга. Она также бедна, сирота, у нее даже нет хлеба насущного. Теперь ее отчим хочет выдать ее замуж за богача. Он противен ей как грех. Но как нам пожениться, если у нас нет денег? Если Ольга сбежит от отчима, то куда ей идти, на улицу или ко мне в казарму?

Он оперся головой на руки.

- И, все же, есть Бог, который не даст нам погибнуть. Я хотел лишить себя жизни, но потому я презираю себя. Так как я верю в Бога, то я также должен верить, что он не покинет меня, меня спасет.

Внезапно он поднимает голову. Он говорил слова задумчиво, и теперь он направляет свой указательный палец на меня.

- Потому ты тоже должен так верить, немец!

Мы маршировали два дня. Ничего кроме леса и необозримых поверхностей, на которых разрасталась только степная трава. Только когда солнце спустилось за лес во второй раз, мы видели вдали маленькую тюремную телегу, две маленькие, косматые лошадки были запряжены в нее. Вооруженный полицейский сидел на козлах и горланил со всем душевным спокойствием солдатскую песню.

- Я не мог ничего сделать, братишка, ты знаешь, ось сломалась по дороге, мне нужно было быстро сделать новую, а один я не смог справиться. Да нам ведь и незачем спешить. 

Что тут можно сказать? Ничего!

Мы ехали всю ночь и весь следующий день, не давая маленьким косматым лошадкам большого отдыха и совсем не давая им корма, пока, наконец, не оказались в маленьком городке.

Чистая, натопленная камера приняла меня. Не долго думая, я размотал свои портянки, чтобы посушить их на печи. Потом я лег на нары и хотел заснуть, ибо рассчитывать на еду было, как правило, бессмысленно.  Тут открылась дверь, и вошел сторож с фонарем.

Мне сразу бросилось в глаза, что он был без оружия. Он оставил мне большую кружку чая и очень приличный ужин.

К моему самому большому удивлению вместе с едой лежало «орудие убийства», деревянная ложка.

Пока я работал нею, мой охранник уютно устроился на нарах и с любопытством со всех сторон осматривал меня. Снова и снова он пытался говорить, но никакой звук не исходил с его уст. Наконец, он ушел.

Когда я проснулся, был светлый день, камера опять согрета, столовая миска с ложкой исчезли.

Я осмотрел свои лохмотья: правая штанина несколько опалилась, к сожалению, так что я должен был бы через несколько дней бегать с голым коленом. Я рассматривал мои портянки, которые очень нуждались в ремонте. Недолго думая, я разорвал по всем правилам искусства мою рубашку, которую больше нельзя было так даже называть, и занялся починкой.  Без рубашки, подумал я, я могу пока обойтись, так как, наконец, кажется, пришла весна.

В разгар моей работы дверь открывается, и появляется охранник, смотрит молча со всех сторон на меня, осторожно качает головой и исчезает. Спустя короткое время он приходит снова с твердой, домотканой чистой рубашкой и несколькими крепкими портянками, которые он кладет возле меня. Снова он осматривает меня с любопытством, и снова исчезает беззвучно.

На этот раз он приходит с крепкими высокими сапогами ставит, это великолепие тоже возле меня, и собирает лохмотья моей арестантской одежды. 

Все же, я не могу оставить мой маленький камешек, мою часто спасительную помощь от жажды и голода; я достаю его из лохмотьев к немалому удивлению охранника.

Он делает мне непонятные знаки, я пожимаю плечами, так как не могу понять его язык жестов, не знаю, что он хочет.

- Жаль, что ты глухонемой, – он внезапно обращается ко мне и качает головой, показывает на рот и уши.

- Я вовсе не глухонемой, – отвечаю я.

- Великий Боже и Иисус! – человек испуганно отходит, и только на пороге двери он останавливается.

- Я растопил сегодня утром печь и унес столовую миску, а ты даже не двинулся.

- Я просто очень устал, – отвечаю я ему.

Но, по-видимому, он не совсем доверяет миру, так как выходит из камеры и возвращается только с обедом и новым арестантским обмундированием.

Штанины слишком коротки, рукава короткие, я едва ли могу застегнуть куртку на груди – но ведь это не лохмотья.

Почти всего за одну ночь я снова чувствую силы. Я делаю гимнастические упражнения, жалуюсь на нехватку еды, я сетую настолько долго и так убедительно, что я всегда получаю еды более чем достаточно. Еда хороша, очень хороша. Я даже прошу о работе.

Голова размышляет и старательно вырабатывает планы бегства. Как долго у меня вообще еще будет возможность совершить бегство? Может ли транспорт двинуться дальше чуть ли не каждый день? Я должен поторопиться, пока не слишком поздно.

Когда потом однажды меня повели колоть дрова, несколько сторожей стояли вокруг меня и заинтересовано наблюдали.

Я применяю все мои силы. Я снял робу, и новую рубашку тоже, так как солнце уже по-настоящему греет. Я обильно плюю на руки и умело готовлюсь. Дерево разлетается как вода, глазеющие идут дальше мимо. Я слышу, как охранники шепотом говорят: «Парень здоровый и силен как сатана». Это замечание наполняет меня гордостью, и с новой силой я опускаю топор на чурбаны.

В качестве оплаты я теперь могу есть так много, что больше не могу опустошать мою миску до дна.

Я проживаю спокойные дни. Камера хорошо обогрета, у меня есть все. Великолепная тюрьма!

Навсегда в моей памяти сохранился один день.

С меня снимают цепи.

Я тру свои запястья и лодыжки, на которых образовалась корка. Их специально покрывали корочкой грязи, так как она защищала от ран при движении.