Катастрофа отменяется - Николай Асанов

До верхней отметки он добрался перед самым закатом. Надо было поторопиться, чтобы ночь не застала на леднике.

2

Вернулся Чердынцев уже в темноте, при свете аккумуляторного фонаря.

За качающимся лучом фонаря следили из всех окон станции. Галанин зажег прожектор на крыше, а едва Чердынцев поднялся на плоскогорье, двери станции распахнулись, и он попал чуть ли не в объятия товарищей. И хотя он был растроган этим беспокойством их, все же не сдержал насмешливой улыбки:

— С каких это пор начальника встречают без оркестра?

— Это все Тамара Константиновна! — ответил Галанин. — А я передал дежурство Ковалеву.

Ковалев тоже стоял в прихожей, помогая Чердынцеву стаскивать штурмовку.

— А кто же остался в лавке, как говорят в Одессе? — испытывая некоторую неловкость, спросил Чердынцев.

— Я включил сигнал на полную мощность! — отговорился Ковалев.

— Спасибо за дружескую встречу, Жорж, но все-таки поберегите энергию. Тем более что надо еще передать статью Тамары Константиновны. Неловко будет, если мир не узнает о нашем геройстве.

Тамара Константиновна стояла тут же, прислонясь к косяку двери. Чердынцев давно уже заметил за ней эту особенность. Она всегда умела выбрать самую удобную и в то же время независимую позу. Нет, она не кинулась снимать оружие с воина, для этого найдутся слуги, но она как бы освящала этот новый для всех ритуал. Вернулся вождь, все должны встречать его или она испепелит их взглядом василиска. Так и понял Чердынцев это неожиданное дежурство у окон и дверей. Раньше между ними таких тонкостей не водилось.

— Статья не дописана, — только и сказала она. — Я ведь должна еще выслушать, прав ли Юрочка в своем прогнозе. Впрочем, мы ждем вас в столовой.

Когда он вышел в своем лыжном костюме, который заменял ему домашнюю пижаму, ужин только что ставили на стол. И опять все были приодеты. И Тамара Константиновна переменила костюм. Неужели она привезла с собой десяток платьев?

Только приглядевшись, он понял эту женскую хитрость. Наряд был тот же, но сейчас из-под ворота шерстяной кофты виднелся белый круглый воротник, свободно падавший на грудь.

Салим, уловив хитрый взгляд Волошиной, вышел и вернулся с тремя бутылками сухого вина. Только тут Чердынцев разглядел большой торт и бокалы у каждого прибора. И неловко пошутил:

— Что, наводнение уже кончилось?

— Нет, но предстоят именины. — Это молчальник Галанин изрек свое веское слово. — Сегодня Тамара Константиновна празднует день рождения.

— Ну, ну, ну, на это ничего не скажешь. И паспорт для проверки не попросишь. День рождения так день рождения!

Чердынцев принес из своей комнаты недопитую утром бутылку коньяку. Попросить у Салима коньяк ребята все-таки не решились.

Но своим присутствием он заморозил все «общество». Чердынцев усмехнулся про себя. Так вам и надо! Могли бы обождать с этим торжеством. У них под ногами скопилось около сорока миллионов кубометров воды, которая со все большим усилием давит на несовершенную плотину. И если эта вода прорвется, то…

Ему стало не до насмешек. Молча проглотив ужин и не притронувшись к праздничному торту, он ушел к себе, пожелав всем доброй ночи.

Как видно, они что-то поняли. Вскоре робко постучался Салим и принес недопитую бутылку коньяку, чашку кофе и кусок торта. В столовой было тихо.

Он прислушался: ну, конечно, Тамара Константиновна, словно в отместку за его нелюдимость, всех зазвала к себе. Правда, через капитальную стенку не доносится ни слова, но слышно, как они там рассаживаются, ходят, звенят стаканами, а вот уже и запели. Это Ковалев взял гитару и напевает:

Все перекаты да перекаты, —послать бы их по адресу! —На это место уж нету карты,и мы идем по абрису…

Чердынцев зашел на рацию, чтобы взять вахтенный журнал, и увидел на столе подготовленную к передаче статью Волошиной. Из чистого опасения, не вздумает ли она и на самом деле производить гляциологов в герои, присел к столу и пробежал первую страницу. И опять, как в тот раз, когда он «изучал» ее творчество в районной библиотеке, его поразила строгость письма, прицельная точность образов, тонкое умение проникнуть в неожиданно открытый мир, увидеть его изнутри. Ему даже стало несколько стыдно за то, что он не сумел соединить в своем представлении женщину, которая волнует его, и журналистку, пытающуюся открыть другим то дело, которым он живет. По-видимому, эта статья была первой из целой серии, но начатая спокойным и строгим языком исследователя неизвестных фактов, она вдруг прерывалась взволнованным описанием катастрофы, выдержками из полученных и отправленных Чердынцевым радиограмм и заканчивалась анализом положения дел в районах, которые могут быть поражены безводьем.

Он покачал головой, откладывая ее работу. Ну и ну! А ему-то казалось, что она только и делала, что флиртовала с его помощниками и дразнила его. А между тем она жила напряженной жизнью, такой, какую любил он.

Забрав журнал, он вернулся к себе.

Пока оснований для тревоги не было. Капитан Соболев сообщал, что прорвался через осыпи и к утру будет в Ташбае. Из Ташбая радировали, что приняли первую группу женщин и подростков от Коржова. Они прошли пешком около десяти километров и устроены в школе. Понтонеры завтра утром перебросят следующую группу. Продукты учтены, хлеба хватит на две недели, а колхозники выделили несколько барашков — эвакуированные с рудников недостатка ни в чем испытывать не будут. В радиограмме Уразова сообщалось, что закладка минных галерей идет успешно; возможно, послезавтра, к полудню, будет произведен первый взрыв. Коржов продолжал строить защитную стенку и радировал, что уровень воды поднялся до отметки 29.30. Озеро разливалось вширь. Дневная программа добычи на руднике перевыполнена.

Чердынцев принялся за работу. Надо было проанализировать приток воды, расширение зеркала озера, высчитать, как будет повышаться уровень воды в будущем. И записать кое-что для себя. Он вел дневники уже пятнадцать лет, надеясь, что когда-нибудь они станут основой для большой книги о ледниках. Мелкие события, касавшиеся его лично, в дневник он не заносил. Это были строго документированные записи о положении дел на станции, о повышении и понижении уровня льда, о подвижке льда, обо всем том, чем они тут занимались. И вдруг поймал себя на том, что написал три раза подряд совсем непроизвольно:

«Тамара Константиновна Волошина… Тамара Константиновна Волошина… Тамара Константиновна Волошина…»

Он сидел перед чистым листом бумаги и смотрел в темное окно, за которым белесыми тенями раскачивались ледяные глыбы и далеко внизу плескались волны. Температура воздуха понизилась до плюс восьми, таяние ледника прекратилось. Вот об этом бы и записать, думал он, а видел все ту же женщину, думал только о ней и писать, если бы он мог, стал бы только о ней…

А она сидит сейчас в компании молодых людей, своих сверстников. Вероятно, в комнате погашен верхний свет, из соседнего окна лучи еле прорываются, шторы там задернуты. Они не смотрят на озеро, они смотрят в глаза друг другу и изощряются в остроумии.

В дверь тихонько постучали. Он не успел ответить, на пороге появилась Волошина.

Вид у нее был робкий, домашний, может быть, потому, что она была в халате, не закрывавшем ее загорелые обнаженные ноги. Он подумал: зимой в Москве она пользуется кварцевыми лампами, чтобы всегда выглядеть приехавшей с южного курорта, — но это предположение не помешало сердцу вдруг забиться быстро, отчетливо. Волошина просительно сказала:

— Александр Николаевич, вы не можете дать мне бумаги?

— А где же ваши… э… друзья? — только и нашелся он сказать.

— Они уже спят…

Он невольно взглянул на часы. Была половина первого.

Волошина медленно прошла к столу. Он боялся смотреть на нее и суетливо открывал ящики стола, совсем забыв, в каком из них лежит бумага. Наконец нашел, вынул всю десть, положил на стол.

И только теперь поднял глаза. Она стояла рядом, так близко, что он ощущал тепло ее тела. С трудом отделив пачку листов, он протянул ей, руки их встретились, и он словно утратил сознание…

Когда Чердынцев спохватился и закрыл дверь на ключ, уже начинался рассвет. Он снова вернулся к ней и, рассматривая ее лицо, тело, никак не мог найти других слов, кроме робкого вопроса:

— Но почему — я? Почему именно — я?

— Потому, что ты сильнее всех других, кого я встречала! — убежденно ответила она.

И хотя он понимал, что это лесть, а может, и ее самообман, он был рад, потому что при ней и перед ней ему и на самом деле хотелось стать сильнее всех, мужественнее всех, талантливее всех.

Когда она ушла, забыв на столе бумагу, и тихо щелкнул замок в ее двери, он долго еще лежал с открытыми глазами и видел ее перед собой, безмерно гордую, радостную, победительную и в то же время целиком принадлежавшую ему, счастливую от этой принадлежности человеку, которого так долго искала и наконец нашла.