Приговор - Владимир Солоухин

Поскольку все равно в больнице и дни проходят, я попросил, чтобы меня заодно обследовали со всех сторон. Так что днем я иногда ковылял по коридорам на рентген, на исследование почек, на скенирование печени.

В палате происходили некоторые события. Виктор Михайлович совсем было загрустил. Я смотрю, а у него на глазах слезы. Хочет мне что-то сказать, а губы дрожат, не слушаются. Сейчас, если бы было у меня в тумбочке… Но там, увы, ничего не было. Я пошел в свой кабинет и позвонил хорошему другу.

– Слушай, можешь ты немедленно взять такси и привезти мне бутылку водки. Нужно. Понимаешь, необходимо. Я знаю, что не пускают. Но с другой стороны здания есть запасной ход и лестница. Я тебя очень прошу.

Все же прошло минут сорок, пока я, незаметно пронеся, как бы вот именно из тумбочки, достал бутылку «Старки» (те, что попалось моему другу под руку) и как бы между прочим сказал пригорюнившемуся Виктору Михайловичу:

– А что, не тяпнуть ли нам по баночке?

Разные бывают случаи в жизни, и во время праздников, и на рыбалке. Но, пожалуй, еще никогда я не видел, чтобы бутылка зелья оказалась так же кстати, как на этот раз.

На другой день (по совпадению) Виктор Михайлович получил письмо от жены, которое начиналось словами (он нам это письмо бесконечно показывал): «Здравствуй, Витюша!..» И опять ему на глаза набегали слезы, но только совсем другие, нежели накануне.

Ивану Адольфовичу сделали операцию, и он два дня не мог играть в шахматы. Неважно себя чувствовал. По ночам невыносимо храпел, потому что операция была около горла и гортань отекла. После операции ему назначили химию.

Обычно говорят так:

– Ну, поздравляем. У вас оказалось все хорошо. Но для того чтобы закрепить результаты, для полной гарантии, чтобы никогда к этому не возвращаться, мы назначили вам облучение.

Облучение и химия. Радиотерапия и химиотерапия. Больные, как бы мало они ни разбирались в тонкостях своей болезни, все же знают, что если назначены облучение или химия, то, значит, у них – то самое. Но это они знают, пока облучение и химия назначаются другим больным. Когда же дело доходит до них самих, они смотрят на врача большими, полными надежд глазами и зачарованно слушают его речь.

– У вас все хорошо. Полный порядок. Но для того чтобы закрепить результаты, для дальнейшей профилактики… Исключительно для профилактических целей…

Так что, когда после операции я говорил по телефону с одним знакомым хирургом, он первым делом меня спросил:

– Облучение назначили?

– Нет.

– Химию?

– Тоже нет.

– Гистология уже пришла?

– В том-то и дело, что восьмой день, а нет еще гистологии.

Ожидание гистологии послеоперационными больными, то есть микроскопного исследования вырезанной опухоли, это те томительные минуты, когда суд ушел на совещание и скоро раздастся окрик: «Встать, суд идет!» И раздастся торжественный голос, оглашающей приговор. Только эти томительные минуты растягиваются здесь на несколько дней.

Не знаю, благодаря каким особенностям своей психики я не томился в ожидании гистологического анализа. Я ждал, когда снимут швы, ждал, когда выпишут (впрочем, и этого как-то не особенно ждал), но все же, когда десять дней прошло, а гистологии все еще не было, я поинтересовался у Ольги Александровны, в чем там все-таки дело.

– Это не скоро. Они же сначала обезжиривают опухоль, потом пропитывают ее парафином, потом делают тонкие срезы. Десять дней – вполне нормально. Быстрее не бывает.

Я думал, придет профессор в окружении свиты. Или позовет меня к себе в кабинет. Или во время врачебного обхода торжественно сообщат… Но в двенадцатом часу дня, в самое неурочное время, когда Иван Адольфович осуществлял против меня пешечную атаку на королевском фланге, не видя еще в азарте, что тем самым оставляет своего короля открытым, в палату словно случайно и мимоходом заскочил на минутку дежурный врач, совсем еще молодой человек. Без всякого предисловия он сообщил:

– Ну, вас можно поздравить. У вас все хорошо. Гистология хорошая. Поздравляю.

Я в это время делал ход конем, и, пока делал его, молодой человек исчез.

В этот же день на перевязке заместитель Агнессы Петровны, Леонид Данилович, говорил мне, лежащему перед ним:

– Считайте, что выиграли в лотерею. Шанс был один из ста тысяч. Мы вам только не говорили, но диагноз был самый плохой. А теперь главное – ни о чем не думайте.

– Облучение и химию разве не собираетесь назначать? – кинул я пробный камешек.

– Ставка на защитные силы организма…– выскочила вперед Ольга Александровна. Но Леонид Данилович так вскинул на нее свои глаза, что она тотчас же прикусила язычок.

– А как же изотопы? Их, кажется, напрыгало там очень много.

– Они сказали вам сколько?

– Я не знаю значения цифр, но кое-что понимал по их обеспокоенным лицам.

—Ох уж эти мне лабораторные работники! Изотопы у вас были выше нормы, видимо, потому, что в этой вашей штучке, которую мы удалили, ужасно густо переплелись кровеносные сосудики. Вот из-за них-то и произошла ошибка в диагнозе.

Убедительно говорят. «Так иногда скажем, что и сами поверим». Но до чего же мнительным становится больной человек! Интонация, сопоставления вчерашних и сегодняшних слов врача – все для него предмет внимании и размышлений.

«Ставка на защитные силы организма». Если гистологический анализ показал, что опухоль незлокачественна, зачем, спрашивается, делать ставку? Не надо никакой ставки. Я и без вашей ставки как-нибудь проживу. Если же вы делаете ставку…

Или вот еще выразительный эпизод. На скенирование печени я пришел в ту же лабораторию, где мне делали изотопные исследования. Соседняя комната. В тот момент, когда я выходил из нее, в холле по телефону разговаривала Жанна Павловна.

– …Да нет, я сама видела ее. Она оказалась такой маленькой, когда обезжирили. Изотопы? Просто там очень много переплелось кровеносных сосудиков. Нет-нет, у него все в порядке. Я уверена. А, это вы! – повернулась ко мне Жанна Павловна, положив трубку. – Я разговаривала как раз о вашей опухоли.

– Я так и понял. С кем это вы разговаривали?

– С Леонидом Даниловичем.

– А…

– Так что живите. Главное, не думайте о ней. И все будет в порядке.

Все будет в порядке или все уже в порядке? И как это мне на каждом шагу советуют о ней не думать. Помнится, Насреддин, пообещав купцу клад, посадил его на целый день в мешок и сказал, что клад будет найден при условии, если купец не будет думать про обезьяну.

И что же, у Жанны Павловны не было за десять дней другой минуты поговорить обо мне, кроме той минуты, когда я мог услышать ее разговор? Да они уж двадцать раз все обсудили и пересудили. И зачем она втолковывает Леониду Даниловичу про сосуды, если он сам только что толковал мне о них? Но спасибо, конечно, им. Старание выше похвал.

Когда я уходил домой, то пообещал на прощание Ольге Александровне – лечащему врачу:

– Напишу небольшую повесть. Расскажу о всех своих переживаниях, связанных с этим.

– Какие у вас могли быть переживания? Вы ведь не знали, что вам грозит. Над какой пропастью вы висели.

– А если знал?

– И вели себя спокойно?

– Что же мне оставалось делать…

Проходили дни, заживал шов, забывалась больница. Работают ли внутри меня часы, пошли ли они, включенные ножом хирурга? Это прояснится в течение года. В каждом из нас идут свои часы. Разница только в том, на какую цифру поставлена дополнительная стрелка будильника.

Почему-то я и до операции не так уж переживал свою аварию, а теперь совсем успокоился. Сумели-таки внушили врачи. Я, в свою очередь, стал внушать их внушения всем знакомым, друзьям.

– Знаете, диагноз не подтвердился. Они очень испугались после изотопных исследований, но гистологический анализ…

– Да, они вырезали мне очень большой кусок. Перестраховались. Очень широкое иссечение. Но их можно понять. Они ведь думали после изотопных исследований… А теперь все в порядке.

– Почему шов плохо заживает? Очень сильное натяжение. Они выхватили килограмм мяса. Но заживет. Главное, что тревога оказалась напрасной.

– Почему под наркозом? Ну… я не знаю. Они долго копались, наверное, проверяли лимфатические узлы. Да, слава богу, кажется, я вышел сухим.

Начали брезжить в голове отдаленные планы, куда поехать в апреле, в мае? Как распорядиться будущим летом? Как продолжать роман? И вообще – как жить дальше? Некоторые, кому рассказывал, считают рисовкой или лицемерием, но был, я отчетливо помню, что был момент, когда я с явственной досадой (скажем мягче, с оттенком досады) понял, что надо опять впрягаться в телегу жизни и тянуть воз. Не оттого ли я и пошел в библиотеку, чтобы найти там наконец одну книгу, которую давно собирался найти. Не странно ли, что при таком обилии разговоров про изотопы я до сих пор не удосужился узнать, что же в этих исследованиях считается нормой, что тревожным отклонением от нормы, а что определяет болезнь. У меня разница между больным и здоровым местом была, если я не забыл… 400-70, 420-75, 390-60, 360-70. И еще там были цифры на второй день: 300-60, 310-56… 290-70.