Забытые дела Шерлока Холмса - Дональд Томас

— И что вы намерены делать? — спросил я, возвращая письмо.

— Надеяться, Ватсон. Нет, не на чудо, а на возможность указать Бертильону на ошибку в его графологической теории, а заодно — и в методе идентификации. Мы будем сражаться за капитана Дрейфуса до победного конца, но необходимо выбрать правильное время и правильное место.

На ближайшие несколько недель мы променяли Бейкер-стрит на номер с двумя спальнями и общей гостиной в отеле «Лютеция» на бульваре Распай. Монпарнас был деловым и оживленным районом, имеющим больше сходства с одноименным вокзалом, чем с обителью поэтов и художников, — столь возвышенное сравнение первым делом приходило на ум всякому, кто слышал это название. Гостиница, словно океанский лайнер над пристанью, поднималась над рядами домов из бледно-серого камня с изящными окнами, балконами и темными крышами мансард. Фасады многих зданий сохранили элегантные porte-cochére [20], но славные времена Второй империи остались в далеком прошлом. По-зимнему тусклое солнце освещало бесконечный поток спешащих по бульвару экипажей.

Я не присутствовал на переговорах Холмса с профессором Бертильоном, продлившихся неполных два дня. По правде говоря, они мало что успели обсудить, поскольку оба отличались непреклонностью в своих убеждениях. Нитрат серебра, пары йода и усовершенствованная фотографическая камера казались Бертильону детскими игрушками.

Взаимная неприязнь только усилилась, когда разговор зашел о письме Дрейфуса и профессор снова подтвердил, что оно написано именно рукой капитана. К концу первой встречи и у Холмса, и у его оппонента изрядно испортилось настроение. На следующее утро Бертильон вернулся к обсуждению методов идентификации и заявил, что отпечатки пальцев могут быть повреждены, стерты, к тому же преступник может вовсе их не оставить, если наденет перчатки. Этот метод, по мнению криминалиста, никогда не заменит антропометрию, поскольку подделать размер черепа нельзя. Высказав свою точку зрения, французский коллега объявил переговоры завершенными. Холмс вернулся из префектуры в дурном расположении духа, но уязвленное самолюбие лишь подогрело его пыл. Мой друг явно не собирался сдаваться без борьбы. Я сразу подумал, что чем быстрее мы вернемся на Бейкер-стрит, тем будет лучше для всех. Но вслух ничего не сказал, понимая, что сейчас не самый удачный момент для подобных рассуждений.

Я с нетерпением ждал нашего отъезда, представляя, как славно будет оказаться дома, и вдруг услышал разговор Холмса с управляющим гостиницей. Мой друг сообщил, что мы пробудем там по меньшей мере еще две недели.

— Но почему? — спросил я, как только мы остались одни.

— Потому, Ватсон, что честный человек приговорен сносить ужасы Чертова острова до тех пор, пока не упадет замертво от истощения и чудовищных условий. Единственный авторитет, чье слово может спасти осужденного, — профессор Бертильон — не желает за него заступаться. А также отказывается признать новый надежный метод установления личности преступника, над которым люди трудились долгие годы. Я крайне разочарован в Бертильоне и клянусь вам, Ватсон, что эти два вопроса могут перерасти в нечто большее, чем научный спор.

— Ради всего святого, Холмс! Вы же не станете драться на дуэли с начальником полицейского бюро?

— Именно это я и собираюсь сделать, Ватсон. Только необычным способом.

После вспышки ярости и угроз в адрес Бертильона Холмс вдруг превратился в невероятного бездельника. Он вел себя, будто человек, осознавший, что большая часть жизни уже позади, и расценивающий визит в Париж как «шанс, которого больше может и не быть». Однако я склонен думать, что его метаморфоза объяснялась вовсе не предчувствием близкой смерти. Это была обычная для него смена ритма жизни. После периодов лихорадочной деятельности, когда он почти не спал и не ел, неизбежно наступала апатия, и сыщик неделями сидел в кресле, бездумно глядя в небо за окном.

Однако на этот раз Холмс предавался праздности иным образом. Он вдруг сделался завсегдатаем богемного кафе «Клозери де Лила» с его знаменитыми деревьями и статуей маршала Нея. Или целыми днями бродил по кладбищу Монпарнас, читая надписи на могильных плитах, чтобы на следующее утро проделать то же самое на кладбище Пер-Лашез. Большую же часть времени мы просто прогуливались по улицам и паркам Парижа, чего никогда не делали ни в одном другом городе.

Морозное утро лучше всего подходило для променада по авеню де ла Гранд-Арме к затянутым туманной дымкой аллеям и прудам Булонского леса. По заиндевелой булыжной мостовой грохотали колеса закрытых карет. За высокими коваными оградами, укрытыми снежными шапками, в окружении зарослей кустарника стояли тихие особняки.

— Мой дорогой Холмс, — сказал я однажды вечером. — Думаю, будет лучше, если наши пути на время разойдутся. Не нахожу смысла в нашем дальнейшем пребывании в Париже. Во всяком случае, в моем. Позвольте мне вернуться в Лондон к своим обычным занятиям. Вы можете задержаться здесь, сколько сочтете необходимым. Но я не вижу причины оставаться.

— О нет, Ватсон, — спокойно возразил он. — Причина есть, и самая важная на свете. Поверьте, для ее достижения потребуются все наши силы.

— Могу я узнать, что это за причина?

— Не стоит торопить события, — уклончиво ответил Холмс. — Плод должен созреть.

Созревал он, как мне показалось, с черепашьей скоростью, в течение целой недели. Наши утренние прогулки переместились в северо-восточные районы с их славным революционным прошлым. По маленьким пешеходным мостикам мы переправлялись через канал Сен-Мартен. Холмс изучал подъездные пути станции Обервилье с тем вниманием, какое другие гости Парижа уделили бы Моне Лизе в Лувре. Позднее зимнее солнце багряным шаром поднималось сквозь туман над площадью Республики, где, словно гигантская амазонка, высилась статуя Марианны. Ближе к вечеру мы добирались до ярко освещенной фонарями площади Согласия. На противоположном берегу из дымки выглядывали шиферные крыши домов на набережной д’Орсе.

Так прошло пять дней. Холмс словно составлял в уме карту города, отмечая на ней все переулки, тупики и лазейки, позволяющие выйти через черный ход или сократить дорогу. Вечером на лестнице, ведущей к нашему номеру, раздались шаги, за дверью на мгновение показался человек и быстро протянул Холмсу красивый конверт с золотым вензелем RF. Мой друг прочитал письмо, но ни слова не сказал мне о его содержании.

На следующее утро он вышел из своей комнаты в костюме еще более причудливом, чем любой из его прежних нарядов, превращавших его то в бродягу, то в матроса-индийца. На нем был парадный черный фрак с белым галстуком. Прежде чем я успел спросить, какого дьявола он так расфрантился, послышался осторожный стук и в номере появился вчерашний посетитель, также в вечернем туалете. Они с Холмсом о чем-то переговорили вполголоса, я сумел разобрать дважды повторенные слова «мсье президент» и просьбу поторопиться. Мой друг молча последовал за гостем. Я подошел к окну и увидел, как они сели в закрытую карету с черным полированным корпусом без единого опознавательного знака или герба, по которому можно было бы определить имя владельца. Мне оставалось лишь предположить, что именно этого вызова Холмс и дожидался, прогуливаясь по улицам Парижа.

Дожидаясь его возвращения, я уже не сомневался, что «причина» нашей задержки наконец-то всплыла на поверхность. Холмс использовал все свое влияние, звание кавалера ордена Почетного легиона, а также репутацию человека, избавившего Париж от «убийцы на Бульварах», чтобы добиться аудиенции у президента Фора. Он решил убедить главу Франции в невиновности капитана Дрейфуса, доказать с помощью экспертизы, что письмо германскому военному атташе полковнику фон Шварцкоппену написано не его рукой.

Мой друг явился в отель поздно вечером. В парадном костюме он выглядел немного непривычно. Холмс прекрасно понимал, что мне не нужно объяснять, куда и зачем его вызывали.

— Теперь ваше терпение будет вознаграждено, Ватсон, — остановившись посреди гостиной, сказал он, и его губы на мгновение сложились в знакомую гримаску, которая иногда казалась усмешкой, а иногда — выражением досады. — Я посвятил в суть нашего дела президента Фора.

— Нашего дела?

Он облегченно улыбнулся:

— Хорошо, пусть это будет дело Альфреда Дрейфуса. Теперь все решит экспертиза его почерка. Уверен, у нас есть шанс победить профессора Бертильона на обоих фронтах. Возможно, успех облегчит нам победу и в другом споре. Мы с Фором пришли к соглашению. Доказательства вины Дрейфуса будут тщательно проверены. Сам президент, по всей видимости, все еще считает его виновным, однако не возражает против пересмотра дела.

— И тогда вы будете удовлетворены? — спросил я, поскольку слишком хорошо знал Холмса и чувствовал, что он скрывает что-то важное и не очень приятное.