Море для смелых - Борис Изюмский

— Вера Николавна, — елейным голосом сказал он, щуря шельмоватые глаза, — может, вам подвезти чего, так я вмиг.

— Нет, спасибо, — спокойно ответила Вера. — Мне ничего не надо.

Шофер исчез, а Лешка с негодованием плюнула ему вслед:

— Туда же! Двое детей и жена в Пятиморске. Кавалер! «Вера Николавна!»— передразнила она. — Узнал ведь откуда-то отчество…

Первый день промелькнул в хлопотах: разбивались на бригады, расселялись, ходили оформляться на комбинат. Оказывается, от лагеря до столовой четыре километра. Это значит, если в день есть хотя бы дважды, надо делать шестнадцать километров, потому что автобус, которым они приехали, возвращался в Пятиморск.

Наутро мальчишки добыли где-то лодку и на ней доставили девчатам завтрак, распевая, как заправские итальянцы:

Плыви, моя гондола,До хлебного прикола!

К вечеру решили «в целях экономии времени и средств» готовить самостоятельно и выделили дежурных поваров. Дешевле всего здесь были картофель и сельдь, на них и налегали.

Потом, неведомо у кого первого, возникла идея создать «коммуну».

— Мужчины — добытчики!

— А девчата готовят!

— Это атавизм!

Одного из добытчиков картошки с чужого огорода привел в лагерь дед с охотничьим ружьем и долго стыдил. Было бурное собрание. Решили вести себя прилично. На собрании выяснилась еще одна история: четыре коммунара «за леность» исключили из «комнатной ячейки» пятого. Он отомстил: добыл чайник (задача здесь нелегкая), заварил чай и, когда обидчики наелись селедки, стал неторопливо попивать чаек. Его просили налить стакан — отказал. Предлагали по двадцать копеек за стакан — отверг. Потом смилостивился — выдал бесплатно.

Вечерами в клубе танцевали под радиолу. Возвращались домой берегом реки, по дороге, залитой луной. Однако скоро постановили собрать по десять рублей и купить патефон. Временно исполняющие обязанности директора патефона назначили Панарина.

На третий день прибывания в Шамекино Лешка отправилась звонить домой: успокоить родителей, что доехала благополучно, да спросить, между прочим, нет ли писем.

В маленькой комнате переговорной ни души. Окно открыто, пахнет прибитой дождем пылью. Лешка заказала разговор, а сама подсел к столу, застеленному светло-серым картоном. Чего только не был написано на нем вкривь и вкось!

«Что это за срочный разговор, который надо ждать три часа?» — недоумевал какой-то страдалец и ставил четыре огромных восклицательных знака.

«Любовь — это вечная мука, любовь — это горечь разлуки», — меланхолично делился опытом другой.

«Без правды и откровенности не жди хорошего».

«Верно», — соглашаясь, приписала Лешка сбоку и улыбнулась. Под этой записью стояло:

«В минуты ожидания разговора она нервно ходила из угла угол».

Но «нервно ходить» Лешке не пришлось. Деревянный голос сообщил:

— Заказ шестьдесят семь. Пятиморск. Кабина первая.

Лешка влетела в кабину.

— Папунь, это ты? Как здоровье? Хорошо? А мамино? Я жива-здорова, доехала благополучно. Кушаю, аж за ушами трещит. Нет, правда! Что? Ну, курицу, отбивные… разное. Никогда у меня не было такого зверского аппетита. Истратила даже деньги, отложенные на платье. Вы ж, смотрите, мне хоть один арбузик оставьте… Не дождусь, когда приеду. На комбинате за это время, ой, сколько понастроят! Химичка наша… Нет, не Валентина Ивановна, а Иришка… Ну, Верочкина! Знаешь, какая боевая! Мы все за ней ухаживаем. Пеленки только успеваем стирать… Ничего, справляемся. Степановна помогает… Да нет — бабушка, у которой Верчик живет.

И невинненьким голосом, как о деле десятом:

— Папунь, писем мне не было?

Притаилась, задержав дыхание.

— Откуда ж им быть? — охладил отец.

Правильно… Привет маме и Севке. Да нет, я хорошо ем…

Печально положила трубку.

Лешка пошла на Шамекинский комбинат к двенадцати ночи. Перепрыгивая через две-три ступеньки лестницы главного корпуса, взбежала наверх в цех омыления и к рабочему месту поспела за несколько минут до начала смены.

Аппаратчица Клава Делямина, к которой прикрепили для обучения Лешку, записывала в это время в журнал сдачи и приема смены температуру в омылителях, кислотное число. Омылитель, с первого взгляда прозванный Лешкой крокодилом, красный, с тремя трубами, скорее походил на допотопный паровоз. Он сегодня не работал, поэтому в ход пустили доомылитель — гриб с приземистой ножкой.

Попахивало парафином.

Странное дело: первые дни этот запах преследовал, казалось, пропитал одежду, волосы, воздух. Теперь Лешка его почти не ощущала, воспринимала как должное.

Так, наверное, свыкается с кисловатым запахом окалины кузнец, с запахом печатной краски — типографский рабочий.

Около двух часов ночи Клава сказала, что пойдет вздремнуть, и аппарат остался на полном попечении Лешки. Это ее очень обрадовало: можно было действовать самой. Она старательно начала следить через смотровой фонарь, держится ли пена на одном уровне, нет ли опасности выброса, — тогда неделями соскребай оксилат с пола.

Корректируя, Лешка прикрывала щелочь, пропускала пар в змеевик, внимательно наблюдала за КЧ. Магию этого КЧ она уже успела усвоить. Химики произносили его здесь на десятки ладов: почтительно и угрюмо, с горечью и радостью. Когда полученную продукцию испытывали в лаборатории на КЧ, устанавливая кислотное число, все с тревогой и надеждой ждали: каким оно будет?

И как все радовались, когда КЧ не подводило!

«Наверно, есть КЧ и в характере человека, — размышляет Лешка под мирное посапывание аппаратов. — Жизнь устраивает ему свои пробы, испытывает, как умеет он преодолеть трудности, решать самые сложные вопросы…»

Шеремет больше не пишет. Может быть, она не права, что не ответила ему. Панарин говорит: «Самая сильная — первая любовь». Подумаешь, специалист! И почему первая? Что же, потом может быть вторая, третья?.. Должна быть единственная. А не так, как у шофера-усача, — любвишки. Перед отъездом он переключился на Анжелу. Серенады ей распевал. Она слушает, хохочет. Как же, лестно: совсем взрослый, а по ней, девчонке, вздыхает!

Лешка ночью прокралась на веранду и вылила кислое молоко в карман пиджака усача — пусть знает! Ухажер! Не человек, а, как папа говорит, охапка пустяков! Так и уехал опозоренный: все узнали о молоке, на смех подняли.

Все же спать хочется — глаза смыкаются сами. Особенно на зорьке, как сейчас. Сколько днем ни спи, а, видно, природа свое берет. Так бы и свернулась калачиком прямо здесь, у рабочего места.

Полы помыть, что ли, чтобы сон разогнать, — так еще рано их мыть их.

Шипение и посапывание аппаратов сливаются в однообразный укачивающий шум. Нет, не надо ему поддаваться!

Лешка встряхивает головой. Вон в дальнем конце ходит по цеху маленький, напыженный инженер Бугров. Он старается важностью прикрыть слабые знания. Но ребят не проведешь, и они прозвали его Бугорком — так, едва заметный бугорок на ровном месте. Девчата даже издеваются над ним. Алка Звонарева наверху, на втором этаж положила обрубок трубы и, возвратившись вниз, спросила Бугорка:

— Как вы думаете, это труба из воздуходувки?

Он, как голубь-дутыш, попыжился; задрав голову вверх, ответил:

— Я думаю, из воздуходувки.

И Лешка не утерпела, чтобы не разыграть его. Как-то вывинтила по ошибке гайку, стала просачиваться вода. Ну, исправила сразу, Бугорку сказала испуганно:

— Где-то разрыв.

Он забегал, панику поднял. Смехота одна!

Аппараты дышат с усталым присвистом. Серый рассвет прокрадывается на цыпочках в цех через широкие проемы окон, прячется за автоклавами. Потом розовые тени ложатся на лицо, кафельный пол, приглушают усталый шум аппаратов.

Позевывая, к Лешке подходит Клава Делямина, спрашивает с деланной заинтересованностью:

— Ну как, овладеваешь?

— Все в порядке, — рапортует Лешка. — КЧ хорошее, — и, закатав рукава синей сатиновой блузы, начинает надраивать пол.

Перед возвращением в Пятиморск разыграли в лотерее патефон. Еще когда купили его, каждому выдали билет.

Счастливицей оказалась Надя Свирь. Вот так и бывает в жизни: Надя не танцует, а ей достался патефон. Таскал его Потап.

Это Панарину показалось немного странным. Хотя почему тяжеловесу-любителю и не размять мускулы?

До областного города ехали поездом. Стась и Потап в вагоне дурачились. Подходит Панарин к Потапу, прикладывает ладонь к его голове, сообщает:

— Температура семьдесят семь градусов.

— Откуда? — встревоженно спрашивает Лобунец, придавая своим светлым глазам бессмысленное выражение.

— Тридцать семь своих и сорок чужих, — меланхолично поясняет Стась.

— Виноват, что вяловат, — закатывает глаза к потолку Лобунец.