Газета День Литературы # 132 (2007 8) - Газета День Литературы

"А-а, вот это мне и надо!" – оживился Иван Сергеевич и решительным шагом направился к стеллажам.

Пора сказать, что в астрально-эфирной библиотеке на небе, как и во всякой нормальной на земле, были свои корзины для бумаг, куда сбрасывался разношерстный книжный мусор, то есть то, что литературу из себя не представляло ни под каким углом. Астрально-эфирная корзина не имела дна, и всё, что туда попадало, быстро рассыпалось в прах во мраке, не оставив следа: из мрака пришло, во мрак вернулось. Колоссам, подобным Иван Сергеевичу в их потусторонней ипостаси, можно было ознакомиться с содержимым бездонной корзины как и всем простым смертным – закон телепатического усвоения заклинивало от непотребного сора. На одной из корзин стояло клеймо "сор-рос", с какого боку ни поверни, а все равно "сор рос" выходило.

Подошёл Иван Сергеевич к "Современной литературе", взял крайнюю книжку – всё равно ведь он никого не знал, задумался, да только насупился удивлённо. Чертовщина какая-то! Дырка от бублика. И он с досадой открыл книжку. Удалил на вытянутую руку, выбирая оптимальный фокус для зрения, сдавшего от сырости на Волковом, и попытался почитать.

– Фу-ты, сор! – отложил без комментариев.

Взял другую: сор заметно рос. Третью – то же самое. Тогда он заглянул на имена на обложках: Дарья. Марья. Акулина. Бабьё какое-то вульгарное литературу обложило! Взял мужчину – Б. Акулина; попробовал сосредоточиться, опять не зги. Пришлось полистать несколько страниц; вроде, ничего, даже связно, пожал плечами Иван Сергеевич, вполне чтиво для кухарок; если вчитаться до мелочей, то и смысл, верно, можно отыскать, да вряд ли, коль в Высшей библиотеке его в корзину бросили. Там ведь ничего случайного не происходит и ошибок не бывает! Ошибаться свойственно людям, а там Божий суд. Им-то невооружённым глазом видно, что король-то гол; а чтение в таком разе – порожнее забирание времени и умственной энергии, которые можно было бы направить на благие дела – на усмирение бестии в человеке, а не на раскармливание её. Забвение за это – минимальная мера наказания. Отчего ж эта публика не думает, что ответ за всё держать придётся? За каждое слово, за каждую запятую! Неужели не осталось просто хороших писателей? Или перевелись хотя бы земляки мои, орлы-орловцы? Али тверичи, рязанцы!

И как только вспомнил Иван Сергеевич рязанцев – а мысль есть яйцо слова, из которого оно сначала вылупляется цыплёнком, а потом вырастает в боевого петуха действия, – массивная дверь из стеклометалла отворилась и в неё влетел голубоглазый, златокудрый юноша в белой вышитой косоворотке с прозрачными – глазу Ивана Сергеевича однако хорошо видными – крыльцами у щиколоток. Влетел и подмигнул всегда живому классику.

– Батюшки! – ахнул тот. – Никак посланник богов! Русский Меркурий!

Тот сделал круг над прилавками "Русской книги", подлетел к полке "Песенники", взял оттуда томик и подал Ивану Сергеевичу.

– Есенин, – прочитал он на обложке. Открыл и на титульной странице увидел портрет. – Меркурий! – узнал.

Посланник богов улыбнулся и покачал головой:

– Никак нет. Последний поэт деревни или, если угодно, московский озорной гуляка Сергей Есенин.

Иван Сергеевич на минуту закрыл глаза, пролистывая томик его стихов. А как открыл их через мгновения, они сияли, будто он заново родился:

– Я всегда знал, верил в великий и могучий чернозём наш! Да тебе крыльца не на щиколотки полагаются, а за плечи, да не крыльца, а крылища!!! Только вот... в послесловии сказано, убивали тебя как... – он нахмурился и возвопил. – За что?!

– За стихи, – легко улынулся Есенин, – за песни, за то, что вся Россия их поёт, и за Русь... она мне и по сей час милее рая. Да не отпускают ангелы. Опять убьют меня там, говорят. А нешто нам привыкать? Только бы поцеловать свою землю, вдохнуть запах сенокоса, – голос его задрожал. Он снова сделал в воздухе круг, взмахом руки дал знать Тургеневу следовать за собой и вылетел из магазина.

Иван Сергеевич, поспешая за своим светлоликим проводником с разлетающимися по воздуху пшеничными локонами, оказался на огромной площади, каких в Париже он что-то не помнил. Однако манер, на какой площадь была выстлана булыжником, и одинокий египетский обелиск – символ превосходства древних – свидетельствовали о том, что это был все-таки Париж. Обелиск располагался не в центре площади, как хотел глаз, а сильно сбоку, отчего создавалось впечатление, что он кренился, точно Пизанская башня.

И вдруг то ли из тумана выступила, то ли на глазах Ивана Сергеевича стала расти огромная баррикада из повалившихся металлических башен, разобранных памятников, радиолокаторов, фотоаппартов, кинокамер, пачек книг, связок газет и журналов и тому подобного реквизита из арсенала средств информации.

Увидел Иван Сергеевич и разных людей, собиравшихся по эту сторону баррикад, услышал лязг и суету по ту; правда, не видел он больше своего проводника, потерял из виду. И стал Иван Сергеевич узнавать среди господ, подтягивавшихся к баррикаде с этой стороны, знакомые лица: Ивана Гончарова, А.В. Дружинина, Александра Островского, Льва Толстого, Д.Григоровича, Николая Некрасова. А этот юноша, в походном сюртуке, никак Михаил Лермонтов – Иван Сергеевич видел его у княгини Шаховской в Благородном собрании. Тогда он совсем юношей безусым был, а запомнил его навеки и теперь узнал! А этот худой и высокий, со спины похожий на Дон Кихота, да это же Владимир Даль! Дон Кихот не Дон Кихот, а Санчо Панса русского языка! Иван Сергеевич его и с закрытыми глазами узнал бы: как-никак служил под его началом в канцелярии Министерства на Фонтанке.

Подходили на площадь и французские соратники по перу: Мопассан, Золя, Флобер, Мериме, Дюма, Готье... кое-кто из англичан: Оскар Уайльд, король эстетов; низким поклоном они обменялись с Иваном Сергеевичем. А вот толстяк Оноре погрозил баррикаде пальцем:

– Наша классика стоит на тех же этических китах, что и русская! Мы сформируем иностранный легион во главе с лордом Байроном, павшим за свободу Греции! Ибо мы должны искупить грех предательства, содеянный нашими потомками, европейцами из русоведов, переметнувшимися в искусстве на сторону космополит-лоббистов! Кофе мне, кофе! Да поядрёней!

К нему подошёл Ги:

– Mais oui, ты прав! Я из сумасшедшего дома сбежал, когда узнал, что слависты аут-классиков переводят и на одну полку с нами ставят. Освободил славистам место. Ведь раньше выбора не было: Тургенев, Толстой, Гоголь. Лавочники по лавкам сидели. А лавочники взялись за перо, появился выбор и слависты выбрали, о, мадонна! лавочников! Скотство! Вот я им вакансию в дурдоме и обеспечил.

– Я горжусь тобой, Милый друг! – похлопал его по плечу Оноре.

– Зелёную улицу аут-классикам! – кричал невидимый громкоговоритель.

– Аут-аут-аут! – захлёбываясь, вторила ему бесчётная свора, кривляясь и показывая языки, подобно Эйнштейну на известном его фотопортрете.

Выкрики и плевки из-за баррикады однако замерли – их покрыл грохот, будто развёрзывалась преисподняя или начиналось девятибальное землетрясение. Иван Сергеевич и все, находившиеся на площади, зажали уши. Над баррикадой показалась макушка флага из грязной, но какой грязной! простыни, отороченной висельными петлями, и поползла вверх. За флагом показался и тот, кто его нёс. Вернее, та. Или то. В небо плюнула вулканическая пиротехника, и оно ответило метанием молнии. Существо появилось полутолстое, с чёрными, крашеными в цвет воронова крыла гладкими волосами ниже ушей, с вывалившейся из пурпурной бархатной распашонки женской грудью, с глазами огромными, выпучеными, над которыми нависли тяжёлые веки.

– Вий-баба... – затрепетал Иван Сергеевич и побледнел: так страшно ему и в гробу не бывало.

– Вий-баба, – прокатился вздох ужаса по площади.

А она открыла рот, выпустила на волю тонкого, ядовитого змия голоса:

– Ишь вы, классички! Пособирались! – и выплеснула на их головы ведро непечатных помоев. – Да вас, может, и читали только потому, что выбора не было! Были только вы, господа салонные! А появились мы, аут-классики, постклассики, контр-классики, супермодернисты, и людишки читают нас! – она выставила вперёд своё знамя, и теперь все увидели на нём надпись "сор рос из избы". – Одна я – писатель лучше... да Платонова или даже Гоголя вместе взятых!

Из-за ее спины высунулся пятачок штатного издательского маркетолога в малиновым пиджаке, блу-джинсах, с масляными чёрными глазками.

– Так точно-с, Тьма Скотинишна, – пропел он угодливо, – вас разошлось двадцать тысяч экземпляров за год, а Гоголя-с – пять. Тьма Скотинишна – вип-автор, а Гоголь, так-с, убыточный. И заграница Тьму Скотинишну покупает!