Легенды и были Кремля. Записки - Клара Маштакова

Владимир Ильич видел, как изменилась за последнее время жена, бледное лицо ее осунулось, серые усталые глаза смотрели с едва скрываемой печалью, а главное, в ее поведении появилась доселе незнакомая напряженность. Что ее так беспокоит? Только ли его болезнь? Один он знает, сколько ей пришлось перестрадать… Он вдруг вспомнил, как она смотрела на него в тот день, когда его, раненного, перевезли в Кремль. Лежал он в этой же комнате, только кровать стояла посредине и вокруг толпились врачи. Ее глаза, потемневшие от отчаянного волнения, молча спрашивали: «Как?!» На этот немой вопрос он ответил что-то несуразное: «Ты приехала, устала, поди ляг»[15]. Тогда все обошлось как нельзя лучше. Вот и теперь все образуется. Ведь есть же еще силы, с декабря он ни разу не терял сознания, диктует статьи, письма, наконец, думает, думает… Но себя не обманешь, он один знает, что даже после кратковременной диктовки ему становится значительно хуже. Во время диктовки он иногда ловил себя на мысли, что ему хочется не диктовать раздельно и медленно стенографистке, а кричать, умолять своих соратников не спешить, тысячу раз подумать, прежде чем действовать и решать, иначе не избежать очередных ошибок. Вот тогда-то у него начиналась страшная головная боль. Надежда Константиновна первая замечала, что он уже перенапрягся. Тогда она отсылала стенографистку, давала ему порошки, ставила компресс на голову и, поглаживая его руку, молча смотрела и смотрела… Неужели он не поправится? А ведь Надя лучше него знает, как тяжело он болен. Недаром она так изменилась, совсем ушла в себя, больше молчит. Вот и сейчас, наверное, консультация по телефону с кем-нибудь из докторов.

Он слегка приподнялся навстречу приближающимся шагам жены: «Кто звонил, Надюша?» «Коба, мы помирились», — облегченно вздохнула Надежда Константиновна и, включив настольную лампу, села у его кровати. «Помирились?! А разве вы в ссоре?» — удивленно спросил Владимир Ильич. «Боже, что я надела?!» — Эта мысль пронзительной болью отдалась в сердце, она почти задохнулась. Сбросив на спинку стула серый шерстяной платок и расстегнув верхнюю пуговицу блузы, она продолжала сидеть молча. А мозг сверлила одна мысль: «Что я наделала, что теперь будет?»

Удивляясь все больше молчанию жены, Владимир Ильич спросил: «Что это за секреты у вас от меня, что тебе наговорил Сталин? Ну-с, выкладывай, Надюша!» Но она точно окаменела, страшное отчаяние давило ее, мешая сосредоточиться. Как же она проговорилась?!

В прошлом году, в декабре, когда Сталин так грубо обругал ее, так кричал, как никто и никогда не кричал на нее, что и теперь страшно вспоминать, нашла же она силы ничего не сказать мужу. А теперь, когда Коба попросил извинения (по старой привычке она называла его подпольной партийной кличкой) и она простила его, надо же было такому случиться! Владимир Ильич продолжал взволнованно расспрашивать: «В чем дело, Надя? Почему ты не отвечаешь? Своим молчанием ты еще больше расстраиваешь меня, говори, ради бога… что там у вас стряслось, прошу тебя, расскажи все», — тихо закончил он.

Вздохнув, прерывающимся от волнения голосом она начала говорить: «Володя! Это случилось, когда ты просил доктора Ферстера, помнишь, в декабре прошлого года, разрешить тебе диктовать. Он разрешил, кажется, добавив, что не более десяти минут. Сейчас я тебе точно скажу, это было… это было 21 декабря. Ты диктовал, я записывала письмо Льву Давидовичу Троцкому «О монополии внешней торговли», а потом… потом… — Она замолчала на мгновение, затем заговорила тише и медленнее: — Ну да, а на следующий день позвонил Коба и сказал, нет, вернее, закричал: «Ты ответишь перед Контрольной Комиссией!!!» И все такое…» — «Что же это все такое?» — настойчиво допытывался Владимир Ильич. — «Он страшно кричал, он оскорбил меня…» Оба надолго замолчали. Первой встрепенулась Крупская: «Вот что, Володя, выбрось все из головы. Ведь Коба позвонил сам, он извинился. В общем, я сказала, что согласна забыть об инциденте». Видя побелевшее лицо мужа, она твердо сказала: «И какое это теперь имеет значение? Главное, Коба понял свою ошибку». «Кто еще знает об этом?» — неожиданно спросил Владимир Ильич. «Я написала через день письмо Зиновьеву и Каменеву, в общем-то я просила у них защиты». «Так, так, — повторял Владимир Ильич, постукивая пальцами здоровой руки. — Надя, попроси завтра доктора или Володичеву прийти утром ко мне, я продиктую письмо Сталину». — «Володя, но мы же договорились, может быть, забудем обо всем?» — «Может быть, может быть… ты, Надюша, и забудешь, а я не намерен прощать Сталину оскорбление, нанесенное тебе. Я напишу ему все, что думаю».

Почему-то слово «напишу», произнесенное Владимиром Ильичем, заставило ее вздрогнуть от мысли, что он не может написать, что только диктовать он в состоянии. И она еще раз повторила умоляюще: «Володя, оставим все, как есть». «Ни за что!» — с расстановкой громко возразил Владимир Ильич. Их беседу прервал приход профессора Ферстера. «Простите, я слышал громкие голоса, о чем такие бурные дебаты?» — пробасил Ферстер и, взяв руку Владимира Ильича, начал слушать пульс. «Доктор, прошу вас заставить Надежду Константиновну обследоваться, она нездорова», — попросил Ленин. «Напротив, я совсем здорова, профессор», — запротестовала Крупская. «Ну это мы увидим, голубушка Надежда Константиновна, когда узнаем, какое заключение даст ваш лечащий врач доктор Гетье, — улыбнулся профессор. — А пока оставьте нас, пожалуйста, с Владимиром Ильичем ненадолго наедине».

Надежда Константиновна ушла в свою комнату, присела на диван… глубоко задумалась. Несколько раз звонил телефон; в комнату входила и что-то спрашивала Мария Ильинична. Но мысли были заняты одним — она страшно боялась, что разговор повлияет на состояние здоровья Ленина. Если это произойдет, она не простит себе никогда….

После ухода профессора Ферстера Владимир Ильич вернулся к прежним мыслям. Итак, их отношения со Сталиным зашли далеко и носят уже не личный, а политический характер. Совершенно очевиден был и тот факт, что Сталин ограничил все его контакты с внешним миром, даже с друзьями — и не столько ради его спокойствия и сохранения здоровья, сколько пытаясь избежать любой возможности для него как-то влиять на ход событий в партии и в стране. Вот ведь как все обернулось с Надеждой Константиновной. Напуганная предостережениями и запретами врачей, она рассказывала ему только про стародавние дела, а Маняша — только курьезные истории из редакционной жизни. А о вопиющей выходке Сталина умолчала, берегла его от волнений…

Когда в комнату вошла Крупская, Владимир Ильич попросил немедленно вызвать кого-нибудь из секретарей Совнаркома. Надежда Константиновна еле-еле уговорила мужа перенести диктовку на завтра.

5 марта около 12 часов в комнату Владимира Ильича, тихо постучавшись, вошла М. Володичева. Сначала Владимир Ильич продиктовал письмо Л.Д. Троцкому, после продолжительной паузы сказал: «Мария Акимовна, я буду признателен вам, если вы запишите следующее письмо.

Учтите, это совершенно секретно. Пишите».

Ленин диктовал медленно, как бы подбирая слова:

«Товарищу Сталину.

Строго секретно. Лично.

Копия: т.т. Каменеву и Зиновьеву.

Уважаемый т. Сталин!

Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения.

С уважением Ленин. 5-го марта 1923 года»[16].

Закончив диктовать, Владимир Ильич закрыл глаза: «Все, спасибо, на сегодня хватит, что-то плохо выходит». Мария Акимовна не знала, что у него началась резкая головная боль, но видя побелевшее лицо Ленина, она тихонько вышла и позвала Надежду Константиновну. Однако на следующий день Владимир Ильич снова попросил приехать к нему. Едва Володичева вошла в комнату, Владимир Ильич, поздоровавшись, спросил: «Мария Акимовна, почему вы такая бледная? Опять дежурили без перерыва?» И грозя пальцем, шутливо добавил: «Смотрите, а то…» Усаживаясь за небольшой столик, специально предназначенный для стенографисток, Мария Акимовна промолвила: «Я готова». «Ну что же, давайте работать, работать. Только сначала скажите мне, что ответил Троцкий на мое письмо. Где ответ?» — «Лев Давидович просил передать Вам, что он отказывается заниматься «грузинским вопросом», ссылается на внезапную болезнь». — «Так, так», — задумчиво произнес Владимир Ильич, а про себя подумал, что, как всегда, в тяжелейшей ситуации Лев Давидович остается верен себе и уходит от ответственности. После продолжительной паузы Владимир Ильич прочитал письмо Сталину, продиктованное накануне, поправок не сделал никаких. Потом сказал: «Мария Акимовна, передайте лично, как говорится, из рук в руки». Затем попросил записать еще одно письмо: «Записывайте, пожалуйста, это сейчас архиважно.