Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова - Парамонов Борис Михайлович

Это Писарев глумится по поводу плохо распродающегося двухтомника стихов и переводов Фета.

И. Т.: Но, Борис Михайлович, были ведь и тогда у Фета защитники. Например, Достоевский, споривший о нем с Добролюбовым.

Б. П.: Да, это был интересный эпизод. Достоевский, по следам Вольтера, быть может, построил гипотетическую ситуацию: что если б в лиссабонской газете на следующий день после землетрясения появилось стихотворение «Шепот, робкое дыханье, трели соловья»? Да, этого автора следовало бы повесить, соглашается Достоевский с защитниками гражданского блага. Но после смерти этого поэта и когда заврачуются общественные раны, ему должно поставить памятник.

Позднее сам Фет написал в предисловии к одному из своих сборников: какие могут быть гражданские претензии к поэту, который для того и пишет, чтоб забыть внешние обстоятельства? Это все равно как человеку, бросившемуся в воду, чтобы потушить огонь, сказать: ну-ка, дай нам огня!

И. Т.: А о каких гусях говорит Писарев? Кто каких гусей дразнит?

Б. П.: Сейчас скажу. Когда Фет действительно перестал писать, занялся хозяйством и напечатал свои очерки, нападки усилились. Вот что, в частности, писали в радикальной прессе:

В г. Фете еще не остыли старые привычки, он находится в тесной связи с общим настроением той части общества, которая присваивает себе название «благонамеренной». Г-н Фет явился бессознательным, наивным певцом крепостного права.

И писали на него такие эпиграммы:

Когда сыны обширной Руси Вкусили волю наяву, Восплакал Фет, что топчут гуси В его владениях траву.

То есть крестьянские гуси, залезающие в угодья Фета, а за потраву, значит, он с мужиков требует. Я эти детали извлек из работы Ольги Набялэк о публицистике Фета. Она много еще интересного пишет об этом предмете. Вот еще забавная цитата, ею приводимая, из Салтыкова-Щедрина:

Вместе с людьми, спрятавшимися в земные расселины, и г. Фет скрылся в деревню. Там, на досуге, он отчасти пишет романсы, отчасти человеконенавистничает; сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает, потом опять напишет романс и опять почеловеконенавистничает, и все это, для тиснения, отправляет в «Русский вестник».

Мы сегодня отбросили традиции тогдашнего шестидесятничества и склонны в этой контроверзе стать на сторону Фета, но нельзя не оценить остроумия этих слов – тут опять же не идеология, а искусство. Щедрин мог не любить Фета – как поэта, так и сельского хозяина, – но сам-то он был художник и умел слова складывать, умел сказать. Эффект этой инвективы – в сочетании слов «романс» и «человеконенавистничать». Кстати, Ольга Набялэк пишет, что Салтыков-Щедрин и сам попробовал хозяйствовать в купленном им тогда же имении, но у него дело не пошло. А у Фета, чистого лирика, – пошло! Он приумножил приданое Марии Петровны Боткиной собственными хозяйственными усилиями. Имеющему – дастся, у неимущего отнимется.

Я это к тому говорю, что все эти тогдашние утилитаристы и материалисты, звавшие к реальной работе, вообще ко всяческому реализму, со временем как раз хозяйственной системы создать не смогли. Они считали, что их мировоззрение споспешествует материальному прибытку, а на деле вышел пшик с «ихним социализмом». Тут был и сказался некий коренной порок этого мировоззрения.

И. Т.: Как Андрей Белый позднее сказал уже в советской России: победа материализма привела к исчезновению материи.

Б. П.: У Германа Гессе есть по этому поводу интересные мысли. Он говорит, что в обществе, отрицающем идеальные ценности, со временем перестанут работать лифты.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

И. Т.: Социальные?

Б. П.: Нет, простые, поднимающие с первого этажа на следующие по обыкновенной лестнице, а не карьерной.

И. Т.: Борис Михайлович, а каков главный интерес сельскохозяйственной публицистики Фета, основной ее сюжет?

Б. П.: Как и следовало ожидать, это вопрос о вольнонаемном труде, пришедшем на смену принудительному крепостному. Его интересует не крестьянский вопрос вообще, который был в России мистифицирован пресловутой общиной, а только отношения в системе «хозяин – наемный работник». И Фет на многочисленных, действительно живых примерах показывает, что эти отношения складываются в России плохо. И вообще русская трудовая психология не совсем адекватна. Например, работник не любит, не хочет и не умеет работать с машиной.

Не стану описывать пытку, которую мне пришлось выдержать с неискусными в этом деле деревенскими мастерами; довольно того, что машина наконец была установлена и, худо ли, хорошо ли, стала молоть. Нужно прибавить, что она ломалась почти ежедневно, а когда в конце осени наступила серьезная молотьба, то я уже и сказать не могу, сколько раз отдельные ее части пребывали в кузнице и на орловском литейном заводе. Однако недостает не только знаний, но и соответствующей психологии. Ведь машина требует усилий равномерных, но постоянных. Пока она идет, нельзя стоять… Это качество машин, с непривычки, пока очень не нравится нашему крестьянину. Небогатый землевладелец Г. поставил молотилку и нанял молотников… Через три дня рабочие потребовали расчета…

«Да что, батюшка, невмоготу жить. Сами ходите под машину: ишь она, пусто ей будь, хоть бы запнулась».

Да, русский человек не привык работать регулярно, он штурмовщину любит. Он сам как поэт: нельзя же писать стихи на регулярной базе, вдохновения следует ждать. Перекуры русский человек любит: по себе знаю, сам курил когда-то.

Да и Фет, как мы уже сказали, такой перекур себе устроил. Не писал 17 лет. Но во время этого перекура он умножил свое богатство.

И. Т.: Вот парадокс: как это действительно связать – хозяйственную сметку и тончайшую лирику? Не в определенном времени, а в определенном человеке, в одном человеке – в Фете?

Б. П.: Как сказано: где сокровище ваше – там сердце ваше. Не нужно делать из Фета прагматика. Он мог заниматься хозяйством, но нацелен он был на иное. Можно сказать – на небеса. В жизни его была тяжелая травма. Во время армейской службы, когда полк его находился в Херсонской губернии, он познакомился с девушкой Марией Лазич, и они друг друга полюбили. Но не хотел он ее, бесприданницу, и сам небогатый человек, обрекать на скудную семейную жизнь, хорошо понимал, что в такой жизни самая неприглядная проза пойдет. Расстались – и вот он узнает, что Мария Лазич погибла, причем жутко: сгорела в пожаре, ее платье загорелось.

И. Т.: «Там человек сгорел» – строчка Фета.

Б. П.: Да, и вот с тех, думается, пор он и устремился на небо, в потусторонний мир. Этот мир для него потерял высшую ценность – коли земного счастья Бог не дал. А в таком состоянии, как кажется, человек более трезво и спокойно оценивает земные обстоятельства и обретает способность с холодной, охлажденной, лучше сказать, головой заниматься земными делами. Не каждый, конечно. А Фет сумел. Но поэта в себе он отнюдь не загубил, а наоборот, обнаружил истинный адрес поэзии – небо, вечную жизнь, мир платоновских идеальных образов.

Ты отстрадала, я еще страдаю, Сомнением мне суждено дышать, И трепещу, и сердцем избегаю Искать того, чего нельзя понять. А был рассвет! Я помню, вспоминаю Язык любви, цветов, ночных лучей. — Как не цвести всевидящему маю При отблеске родном таких очей! Очей тех нет – и мне не страшны гробы, Завидно мне безмолвие твое, И, не судя ни тупости, ни злобы, Скорей, скорей в твое небытие!