Святой конунг - Вера Хенриксен

Сигрид не стала возражать.

— Ты не виновен в смерти короля Олава, — сказала она. — Как и в гибели Кольбьёрна, так что это не может навлечь на тебя несчастье; ты пытался предотвратить сражение. И это неправда, что Финн никогда не говорил о тебе ничего хорошего; однажды он разгневался, считая, что я не слишком высоко ставлю тебя.

— Нет… — уже спокойнее произнес Кальв. — Может быть, я не прав, думая, что Финн изменил мне. Ведь он, вопреки всему, мой брат, и между нами было и много хорошего. Помню, как однажды он смертельно перепугался: я упал с крыши сарая, и он думал, что я умер…

Некоторое время он сидел, задумавшись о чем-то, потом снова начал горячиться:

— Почему Финн всегда стоял у меня поперек дороги? Насколько я помню, так было всегда; он хотел даже поссорить меня с матерью… Его вина в том, что я… — он внезапно замолчал, а потом залпом выдал: — Если кому-то из нас суждено погибнуть, то почему это не должен быть Финн?

Он буравил ее взглядом, словно ожидая ответа. Но потом вдруг закрыл лицо руками.

— Господи, прости меня! — прошептал он.

Помолчав, он сказал:

— После сражения я сделал все возможное, чтобы помириться с Финном. Я понимал, как дурно поступил по отношению к королю и к моим братьям; я никогда больше не буду враждовать с ними.

— Если бы ты присягнул королю на верность, как это сделали твои братья, ты бы спас моих сыновей, — напомнила ему Сигрид, и он кивнул.

— И дело здесь не только в этом, — сказал он, — я много думал об этом с тех пор, как выяснилось, что король Олав был святым. И чем больше я думал об этом, тем труднее мне было во всем разобраться. Потому что я не могу понять, когда я поступал дурно; и если бы я начал все сначала, все осталось бы по-прежнему. Я воспринимаю короля Олава таким же, каким я впервые узнал его: воин с мечом в руке и взором, обращенным к небу, уверенный в том, что Бог не покинет его, что Бог предназначил его для крещения Норвегии. И он с победой устремлялся вперед, как конунги из прошлого. Но кое-что оставалось для меня непонятным: его уверенность была шаткой, уязвимой. Впервые я понял, что что-то не так, когда узнал, что в действительности произошло в Мэрине. И, приглядевшись к нему, я понял, что он совершает на каждом шагу ошибки, в том числе и в деле крещения страны. Я был настолько разочарован, что решил, что не буду доверять ни одному королю.

— И после этого ты стал служить королю Кнуту…

— Я никогда не доверял королю Кнуту, — сказал он. — И я подвергал сомнению все, что делал Олав. И когда стало ясно, что удача оставила его, я совершенно отчетливо увидел, что благосклонность Бога сменилась для него враждебностью. Но потом, в Стиклестаде, когда я увидел его лицо, обращенное к небу, его спокойствие посреди битвы, его сияющие глаза, я понял, что передо мной снова тот Олав Харальдссон, которому я когда-то доверял и которому был верен. Даже в смерти и поражении Бог был каким-то непостижимым образом на стороне короля Олава, я же остался в проигрыше. Со временем, когда его признали святым, я понял, в чем тут взаимосвязь; я слышал, как священники говорили, что его поражение стало его величайшей победой, сделавшей его навечно королем Норвегии. И я еще яснее понял, как плохо я поступил, отвернувшись от него.

Он снова замолчал, потом сказал:

— Сигрид, если бы я пал тогда перед ним на колени, если бы доверил ему свою судьбу, не обращая внимания на Финна…

— Если бы ты сдался королю, ты изменил бы всем жителями Трондхейма, Кальв. Ты был их хёвдингом; и они явились на поле боя, веря тебе.

— Я знаю, — сказал Кальв, опустив голову.

— Но тебе ничто не мешает теперь пасть перед ним на колени, — продолжала она, — если ты сожалеешь, что не сделал этого раньше. Поезжай в Каупанг, к раке короля, и попроси у него прощения! И расскажи обо всем епископу Гримкеллю; возможно, он отправит тебя в Рим, как того желал король перед сражением.

Лицо Кальва снова обрело жестокость.

— Думаю, ты могла бы сказать, что Сигват проделал за меня это странствие, — сухо заметил он. — Всему есть свои пределы, и теперь я считаю, что мы с Олавом квиты.

Подумав, она сказала:

— Возможно, король того же мнения. Не исключено, что он отдал тебе все, что имел.

Последние слова она произнесла тихо, не глядя на него. Он же сидел, не спуская с нее глаз, и, заметив это, она покраснела. И ее настроение передалось ему.

— Да, возможно, — повторил он, — возможно, он отдал мне свою удачу.

Обняв ее, он улыбнулся.

Потом он долго лежал в молчании; Сигрид подумала уже, что он заснул, когда он внезапно повернулся к ней и спросил:

— И что же хорошего сказал тогда обо мне Финн?

— Он сказал, что одно дело, когда он ругает тебя, но когда это делают другие, ему это не по вкусу. И он спросил, действительно ли ты хотел предложить королю мир.

— Ты убедила его в этом?

— Не знаю.

Поразмыслив, Кальв произнес:

— Может быть, стоит еще раз попытаться примириться с братьями.

Но Сигрид лежала и думала над сказанными им словами. И чем больше она размышляла над этим, тем увереннее она становилась в том, что должна помочь Кальву понять христианство.

Наступила долгая, холодная зима. И ежедневно сокращавшиеся запасы продовольствия делали ее еще более долгой и холодной. И когда снег оставался лежать уже в месяц кукушки, Сигрид подумала, что этому никогда не будет конца.

И когда, наконец, наступила весна, она оказалась такой бурной, что просто захватывало дух. Весеннее солнце просто пожирало снег, потоки воды затопляли все вокруг. В течение нескольких дней на деревьях распустились почки, южные склоны покрывались цветущим ковром.

Едва люди поняли, в чем дело, как земля была уже готова к севу. И, горячо помолившись, люди принялись сеять драгоценное зерно. В этом году многие жили тайком по старинному обычаю, и мало кто осуждал их за это.

И Сигрид надеялась, что весна и пробуждающееся вокруг нее плодородие принесут ей то, что не смогла дать зима: ребенка от Кальва.

Кальв был настолько убежден в том, что это должно произойти, что заразил своей уверенностью и ее. И он был разочарован, что ничего не получилось…

Для Сигрид это была удивительная зима.

Она убедилась в правоте слов Эльвира: рвение новообращенного подобно новой дружбе, и первое время оно горячее огня, но испытание приходит позже. Она чувствовала, как на нее давит повседневность, как ее рвение служить Богу постепенно превращается в привычку и становится похожим на старый плащ, изношенный и вытертый, уже больше не греющий. Но в ее отношениях с Кальвом все было наоборот: они становились все лучше и лучше.

Они говорили теперь обо всем; и Сигрид стало ясно, что им удалось бы избежать многих неприятностей, если бы Кальв не узнал правду о Сигвате; тем не менее, она была рада тому, что он все знает, и что они могут говорить обо всем откровенно. Она считала, что и Кальв тоже начинает думать так. Во всяком случае, его дружелюбие к Сунниве стало более явным.

В эту зиму Сигрид узнала Кальва с новой для нее стороны, и теперь ей стало понятно, как он завоевывает расположение и доверие людей. Его чувство справедливости, окрепшее за годы его предводительства, смешивалось с нерушимой верностью тем, кто служил ему или был близок. И Сигрид догадывалась, что именно это чувство верности повергло его в тоску после гибели короля Олава; он не мог простить самому себе измены.

Среди своих людей он бывал весел, нередко отпускал грубые шутки, но никогда не был злым. Он был их другом и одновременно хёвдингом, чего нельзя было сказать про Эльвира; между Эльвиром и его работниками пролегала непреодолимая пропасть.

И если Эльвир обладал способностью понимать все мгновенно и принимать решение, едва выслушав дело, то Кальву на это требовалось несколько дней. Бывало, Сигрид неимоверно раздражала эта его основательность; она считала, что всему есть предел.

Но его отношение к Сигрид изменилось за этот год. Было ясно, что он не считает больше себя обязанным оказывать ей внимание как женщине. И Сигрид была этому только рада.

Казалось, они оба прошли через очистительный огонь; каждый из них наблюдал, как другой расплачивается за малейшую попытку лицемерия. И со временем для них обоих стало просто невозможно всякое притворство.

Весна выдалась в этом году дружной, и настроение у людей поднялось. Но боязнь неурожая все еще была; для многих это означало голодную осень и следующую зиму.

И когда в начале лета пошли дожди, церкви были полны народу. Днями напролет люди произносили длинные молитвы и давали Богу всевозможные обещания, давали клятвы святому Олаву — чтобы только погода наладилась.

Но ничего не помогало. Кормовые травы прибивало к земле, и они гнили на корню. А когда настала пора жатвы, погода стала еще хуже. Многие уже поговаривали, что если не сбросить с себя иго датчан, народ и вся живность вымрет от голода.