Итоги № 22 (2012) - Итоги Итоги

— Так вроде бы все урегулировалось?

— Не тут-то было. Последняя точка еще не была поставлена. У меня выходила книга «Строфы века». Без Бродского она была бы неполной, он крупная фигура в русской поэзии. Выбор стихов я сначала поручил Берту Тодду. Нельзя самим поэтам доверять выбор лучших стихотворений. По себе знаю, насколько это трудно. Потом, зная Иосифа, все же попросил, чтобы Бродский сам выбрал столько же строк, сколько у меня, Вознесенского и у Беллы Ахмадулиной. Он выбрал стихи. К сожалению, выбор был не самый лучший, с моей точки зрения. Что я мог сделать? Издание на английском вышло с теми стихотворениями, которые он выбрал сам. При подготовке русского издания я решил его выручить, честно вам говорю. Даже мои студенты обратили внимание, что он не выбрал ничего из того, что написал в России. Именно там были самые хорошие его стихи, теплые, раскованные, молодые. На выбор Бродского я не покушался, оставил его целиком, но в русское издание добавил выбор Евтушенко...

— И это стало поводом для нового скандала?

— Не совсем это. Понимаете, в это время умер Альберт Тодд. Мой друг, человек , сделавший очень много для культурных связей между Россией и Америкой. Он из определенного поколения американских славистов, очень хороших, принадлежавших на начальном этапе к министерству обороны. Углубляясь в русский язык и русскую культуру, многие из них полюбили свое занятие и полюбили саму Россию нешуточной любовью.

— Знаете, мне что-то похожее говорил Джек Мэтлок.

— Вот, кстати, еще один пример подобного типа людей. Мэтлок перевел всего Салтыкова-Щедрина. Это великий подвиг! Он у меня все допытывался, когда же Салтыков-Щедрин перестанет быть актуальным в России. По-моему, никогда...

Итак, на похоронах Тодда, когда я произнес свою речь, ко мне подошел бывший ленинградец критик Владимир Соловьев и говорит: «Ну вот, смерть Берта сняла с меня табу. Он когда-то запретил мне показывать тебе одно письмо». Раскрываю письмо, читаю. Что же узнаю? Оказывается, Бродский написал письмо президенту Квинс колледжа, где в 1991 году оформлялись мои документы, что я не имею морального права работать там профессором. Потому что я якобы оскорбил американский флаг в своих стихах. Приводит мои строчки из стихотворения, посвященного памяти Роберта Кеннеди, которые, между прочим, были напечатаны не только в России, но одновременно в «Нью-Йорк таймс» в 1968 году:

Линкольн хрипит в гранитном кресле ранено.

В него стреляют вновь. Зверье зверьем,

И звезды, словно пуль прострелы рваные,

Америка, на знамени твоем.

Что же тут было оскорбительного, если я разделил возмущение и боль большинства американского общества после этого убийства?

Я был потрясен, потому что Иосиф в 1968 году был первым слушателем этого стихотворения и вовсе им не возмущался. Он вел себя совсем по-другому. Что-то кликнуло в его глазах, и он неожиданно сказал сидевшим за столом Жене Рейну и журналисту Муле Дмитриеву: «А знаете, ребята, давайте пойдем сейчас вместе в американское посольство и распишемся в книге соболезнований.» «Уже поздно», — говорю я. «Ничего, с тобой нас пропустят», — как-то не к месту ухмыльнулся Иосиф. Действительно, так оно и произошло. Нас вежливо встретили, мы расписались в этой книге, и через пару дней в «Нью-Йорк таймс» появилась заметка о нашем визите, и Этель Кеннеди, которую я хорошо знал, написала мне письмо с благодарностью. А ровно через 23 года, в 1991-м, Иосиф принял решение возмутиться этим стихотворением, чтобы не дать мне возможности получить работу в том самом Квинс колледже?!

Какое счастье, что Берт скрыл от меня это письмо, когда Иосиф был еще жив.

Несколько последних лет Бродский прекратил какие-либо нападки на меня, думаю, не случайно. Я предлагал ему помириться через его друга Романа Каплана, владельца знаменитого нью-йоркского русского ресторана «Самовар». Но он отказался. Думаю, из-за того, что не знал, что случится со мной, если умрет Берт и мне кто-то покажет это письмо.

Знаю через Берта, что на него произвела сильное впечатление моя антология поэзии XX века. Я привожу детали этого давнего дела только потому, что, к сожалению, многие негативные высказывания обо мне Бродского беспрестанно перепечатываются. И в то же время ни один из бродсковедов не упоминает ни о моем письме в его защиту, ни о его письме, ни о том, что он ультимативно выступил против принятия меня в Американскую академию искусства и словесности. А когда не получил на это согласие, вышел из нее...

Я очень жалею, что вокруг него были некоторые люди, которые капали ему яд в уши, и он — увы! — слушал их. Евгений Рейн в своих мемуарах даже назвал одно имя, но не хочу это повторять, потому что точных доказательств все-таки у меня нет. А я по себе знаю, как оскорбительны обвинения, у которых нет доказательств, но все-таки они повторяются. Очень жаль, что мои отношения с Бродским сложились именно так. Тем не менее в моей новой антологии он будет достойно представлен своими лучшими стихами. В своей последней поэме «Дора Франко», описывая кровавый бой петухов в Колумбии, я написал:

Так вот стравливала нас

Хищными голосьями

Свора, ставившая на

Брата мне, Иосифа.

Кто подсказчик лживый, кто?!

Но по Божьей милости

Я еще надеюсь, что

В небесах помиримся.

— Всем известна ваша любовь к кубинской революции...

— Первые годы революции на Кубе до сих пор незабываемы. Уникальный остров, очень талантливый, артистичный народ. Тогда, полвека назад, в молодого Фиделя Кастро невозможно было не влюбиться. Он был обаятельный, произносил на редкость страстные речи, длинные, правда, зато очень поэтические. Без бумажек. Помню, как мы, такие разные люди — Константин Ваншенкин, Владимир Солоухин и я, — написали письма в ЦК с просьбой послать нас на Кубу с оружием в руках защищать ее...

У нас что-то катастрофическое происходит сейчас с эпидемией антиинтернационализма. Еще Достоевский сказал, что самым главным качеством первого гения России — Пушкина — была «всемирная отзывчивость». Я еще напишу о Кубе роман, обо всем, что происходило там во время Карибского кризиса. Надеюсь, лучший писатель сегодняшнего мира — Маркес — что-то очень сильное может написать о Кубе. Но то, что я видел своими глазами, он не знает. Поберегу все это для романа...

...Лучше давайте я расскажу, как со мной в одной из поездок по Латинской Америке случилось нечто, чего я себе простить не могу.

— Интригуете? Неужели еще один головокружительный роман со знойной женщиной, мечтой поэта?

— Ну, это само собой. Но не главное. Это великий случай другого рода. Ничего и никого, кроме совести, конечно, не должен бояться человек, потому что жизнь дается один раз! Была у меня мечта попасть на остров Пасхи, и когда я был в Чили в 1968 году, сказал об этом Пабло Неруде. На остров не летали рейсовые самолеты, а морем добираться очень долго: шесть дней туда, шесть обратно. Не стоит игра свеч, что называется. А Пабло мне и говорит, что там есть американский военный аэродром и авиакомпания «ЛАН Чили» им какую-то помощь оказывает, что-то вроде техобслуживания. Пабло в Чили в то время — это отдельная история. Я сам услышал от одного незнакомого генерала, как тот говорил, что насколько он терпеть не может Неруду политически, настолько тает от его поэзии и ничего не может с собой поделать. «Ну и правильно делаете, — заметил я ему, — в конце концов, в поэте главное поэзия, а не политические воззрения». — «А вы кто?» — «Я русский поэт». — «Может, скажете, что вы Евтушенко?» — «Да, это я». — «Слышал-слышал. Позвольте представиться: генерал Пиночет...»

— Я так понимаю, что это было еще до того, как мы все услышали эту фамилию .

— Ну да, до переворота, это был 1968 год. А Пабло между тем заявляет, что у него есть потрясающий план. «Только я тебе его излагать не буду, — говорит он. — Мы завтра в авиакомпанию «ЛАН Чили» идем ужинать, там все поймешь. Сиди и только поддакивай». Пришли. Собрался весь директорат. Пабло меня представляет: «Это мой друг великий русский поэт Евтушенко. У товарища Евтушенко (он так все время и говорил «камарада») есть план кругосветного путешествия (я, понятно, сам про это первый раз слышу). Какой маршрут, представляете! Отсюда, из Сантьяго, — на остров Пасхи, потом на Таити, с Таити в Японию и оттуда на родину Евгения — в Сибирь, на Байкал, на Урал и в Москву, потом в Париж и так далее. Только до Пасхи тащиться по морю очень долго, а мы заняты, выступлений много. У вас, кажется, какие-то полеты туда есть, к американцам». Те кивают: летаем иногда.

— Уговорил?

— Конечно, они смекнули, что под имя Пабло тоже смогут на таинственный остров полететь. И человек шесть из совета директоров быстро собрались, даже знакомых и девушек прихватили. От меня потребовали только одного: чтобы я ни в коем случае не говорил, что я русский, чтобы сидел и помалкивал, а объяснялся только по-испански — американцы все равно акцента не услышат. Полет был потрясающий. Полсамолета загружено ящиками с шампанским. За счет компании. На острове встречает нас рыжий майор-американец с краснокирпичным лицом, обожженным солнцем, — начальник авиабазы. Говорит, что ужин уже заказан. Видно, что рад возможности развлечься. Правда, сам чего-то ко мне приглядывается. Потом вытаскивает из кармана ламинированный листок из «Плейбоя», а там стихотворение и фотопортретик: «Что-то вы похожи». «А зачем вам эта вырезка?» — «Стихи понравились: «А снег повалится, повалится...» В общем, я понял, что мое инкогнито раскрыто. Но он ни слова другим своим офицерам, и я молчу.