Час возвращения - Андрей Дмитриевич Блинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— В прошлом году. Грибы пошли, — вспоминал Кошкарь. — Но орехов еще не было, нет. Я тогда болел, а как выздоровел, так и пошел. Тошно было. А лошадей — трех — гнали мальцы. На передней каурой, да, каурой, была узда, другие не обузданы… Вот все…
Прохоров разочарованно посмотрел на Федора. В прошлом году лошадей обнаружили случайно вертолетчики уже поздней осенью, когда выпал снег. Животные были больны и крайне истощены. Их прирезали.
— А ныне, ныне?
— Грибов еще нет, что в лесу делать?
«Что же Иволгин? Забыл или наврал? Или врет Кошкарь?» — думал Прохоров, поднимаясь в дом, чтобы попрощаться с хозяином. Тот провел его по коридору с широкими витражными окнами, будто сквозь нереальный, расцвеченный попусту отрезок мира. В кабинете, отделанном дубом, стоял старый клавесин, на стене кларнет, рожок, балалайка и еще какой-то музыкальный инструмент — то ли кантеле, то ли гусли. Шкаф с нескладно-огромными книгами, наверно, ноты. А в углу настоящая звонница в виде собора Василия Блаженного. Прохоров с ходу насчитал семь колокольцев необычного, художественного литья.
Хозяин подошел к звоннице, разобрал свисающие ниточки, ударил в один колоколец, в другой и вот обозначилась мелодия, какой Прохоров никогда не слышал.
— Федор плачет, когда слушает.
— Себя оплакивает.
— А почему, Арсений Петрович? Вы задумывались хоть раз? К вам человек попадает уже с душевным тленом. Где, когда он пристал к нему, этот тлен? Почему? Кто виноват?
— Сам, распустился. Ответственность утратил. Перед собой. Перед ближними. Перед всеми! — Колокольная мелодия раздражала Прохорова, выматывала душу. Звуки падали редко, один по одному, упрямо вычерчивая след.
— Не трогает? — Хозяин значительно повернулся к нему.
— Что-то не укладывается. — Прохорову не хотелось признаться, что музыка не бередит его сердце.
— Жаль, жаль… — Илья Митрофанович, кажется, с усилием отошел от звонницы, неохотно размотал с длинных пальцев ниточки.
А Прохоров все думал о лошадях и Кошкаре. Значит, заброшенные деревни с еще пригодными конюшнями. Подростки уезжают из дома как бы в дальний какой-нибудь маршрут. А на самом деле угоняют лошадей, живут в лесах, как братья-разбойники. Воруют пропитание, дичают. Осенью возвращаются, побросав животин. Нет, что-то слишком стройно для рабочей версии. Как бы там ни было, а зацепки Кошкарь подсказал.
По пути Прохоров остановился у дома Иволгина. Как тут все вокруг запущено, замусорено, загажено! «Вот вам и отношение человека к жилищу своему, к земле». Иволгин вышел без протеза, с костылем. Левая штанина свисала до земли. Лицо его с толстыми щеками было заспано, помято.
— Спасибо вам, Иволгин, — сказал Прохоров, оглядывая двор. — От Звонарева я кое-что получил. Закурим! Где бы тут присесть?
— Сей миг! — Костыль застучал по сеням, удаляясь. Вскоре хозяин принес две табуретки. Капитан подхватил их, поставил возле полусгнившего крыльца. Подождал, пока тот усядется, подал сигареты. Закурил, стал раздумывать вслух, почему же вот он, бывший воин, гордость, слава нашего общества, так опустился, вышел из кадра.
— Кто-нибудь интересуется, как ты живешь? — спросил капитан озадаченного Иволгина.
— Кому интересно?
— Ну, собес или кто там еще.
— Собес мне пенсию дает. А так раньше в школу приглашали по праздникам. А теперь… Что-то забыли.
— Забыли… Растерял ты, что было в твоем славном прошлом, а нового не приобрел.
— Ладно, капитан. За человека считаете, и то хорошо, — после тяжелого молчания проговорил Иволгин. И ближе к себе поставил костыль, прижал вроде последнюю надежду. — Вам-то чем еще помочь? Может, сгожусь, старый разведчик?
— Сгодишься. — И рассказал ему о своей версии. — Так что если придется услышать о дальних походах ребят, скажем, группы из трех-четырех человек, то запомни.
— Значит, свои робинзоны?
— Робинзоны для них слишком высоко. Слишком!
По деревне прошел автобус, небольшой, с облезшей покраской. Он был полон ребят.
— Кто бы это мог быть? — заинтересовался капитан. — Такая развалюха шляется по дорогам, да еще с ребятней? — недоумевал и сердился он, готовый пуститься вслед за колымагой.
Иволгин успокоил его: из пионерского лагеря. Ребята приезжают к дирижеру на спевку.
14
Недели за две до уборки Кравчуков, не говоря лишних слов, подвел Ивана к комбайну, спросил:
— Знаком?
— Знаком! — Иван с интересом взглянул на комбайн, сверкающий оранжевой краской.
— Поработаешь? Помощника толкового подберем.
— Если надо. Но поручиться не могу.
— Как это так не можешь? Машина новая, видишь?
— Все едино. Хотя бы в кое-какие места заглянуть.
— Исключено, Венцов.
— Тогда садитесь и работайте сами. — Иван отвернулся от машины, сразу потеряв к ней интерес. — А у меня вера должна быть. Как в себя. — Иван стоял, насторожившись и выжидая.
После того как Кравчуков фактически не раз спасал его от посрамления, у Ивана зародилось в душе доверчивое чувство к этому медлительному, замкнутому человеку, не умеющему много и красиво говорить, который за день обходился, кажется, всего десятком-другим слов, исключительно необходимых. Ему хотелось сделать для Кравчукова что-то хорошее, доброе, именно для него лично. Но при этом не слова нужны, словами легко отговориться, а дело. Вот и встретились теперь в душе Ивана два чувства: желание сделать хорошее и нежелание принимать на веру готовность машины к работе.
Получался тупик, вызывающий в нем растерянность. Сгоряча отказался, а Кравчуков такой, упрашивать не станет, нет. А Иван, между прочим, ждал этого приглашения на комбайн, ждал и боялся, что комбайнеров наберется достаточно и о нем не вспомнят. Кравчуков взял да и вспомнил. И как быть теперь Ивану? Согласиться или стоять на своем?.. Согласиться или стоять? Кравчуков наконец остановил его метания:
— Зачисляю. Постник тебя просил. Ты ему пришелся. Но если полезешь в машину…
Иван весь напрягся: нет, нет, машина новая, надо обкатать, все проверить, приболтить, заново смазать. Что же, ему из-за всякой мелочи стоять потом в поле, глядеть, как осыпается рожь, а то, как прорастает она в валках…
— Вы не обижайтесь, я так привык… Согласен. Под вашим доглядом.
— Тьфу ты! — Кравчуков повернулся и, не сказав ни слова, скрылся в мастерской. Он ругал Ивана за упрямство, за недоверие к таким же, как у него, рабочим рукам, которые делали комбайн, но в то же время радовался, что эта, граничащая с маниакальностью привередливость идет от хорошей давней привычки, может быть, от службы в армии. И опять эта раздвоенность по отношению к Венцову. Что же он за человек? Придется повозиться с ним вместе, непременно по вечерам. Если бы не заявка Постника на агрегат Ивану, можно бы, конечно, отмахнуться, но первую подрядную бригаду хотелось ублажить, и Кравчуков скрепя сердце согласился.
