Джуна - Евгений Муляров

Уверенные и легкие движения рук, привлека­тельное лицо, стройная фигура, и тем не менее чувствуется внутренняя твердость, способность постоять за себя и своего добиться. Кажется, именно такой увидел ее Виктор Давиташвили, когда заглянул в бар с шумной компанией дру­зей. Может быть, увлекся. Наверняка восхитил­ся. Но и в помыслах не было, что он сделает ей предложение.

Первая фраза Джуны его поразила: «Вы на мне женитесь!» Он был страшно удивлен. А Джуна, иногда серьезно, иногда шутя, повторяла одно и то же. Он ведь не знал, что она умеет заглядывать в будущее. Не знал он, что и

Джуна, впервые увидев его, была очарована. Не этого ли человека она ждала, иногда видела во сне?

Но многое их разделяло, например, положе­ние в обществе. Офицер с прекрасными служеб­ными перспективами, с задатками недюжинного шахматиста — и барменша из тбилисского кафе. Красивая, обаятельная, умная, но все-таки бар­менша, не более того. Мешало и отношение ро­дителей Виктора. Они ни в коем случае не могли одобрить подобный брак.

Покуда — и долго — они оставались дру­зьями. Виктор даже познакомил ее со своими родителями...

И вот наступил день, точнее, вечер, когда для Джуны стало ясно: сегодня это случится. Он пошел проводить ее после работы. Но и вы­яснение отношений изменило не многое. Слиш­ком разными были их взгляды на жизнь, на семью, на будущее. Джуна тогда считала, что брак и рождение ребенка обязательны для жен­щины. Но ведь существовало еще и то, к чему она чувствовала неодолимую тягу, — призвание, предсказанное отцом, и долгая борьба за обрете­ние независимости в мире.

Преодолев сопротивление родителей (что со­всем не просто, ибо, помимо всего прочего, Джуна не была грузинкой), Виктор устроил шумную свадьбу. И вскоре стал предъявлять первые требования, которые делались все непри­емлемее. Его жена не должна стоять за стойкой бара. Если уж ей так хочется, он приложит все силы, использует все свои знакомства и связи, и

Джуна станет заведующей кафе. А работать в баре, составлять любимые коктейли завсегдата­ям!.. Нет, ни в коем случае! Сначала Джуна от­шутилась, потом отказалась со всей возможной серьезностью. Требования возрастали. Хорошая жена должна сидеть дома, заниматься хозяйст­вом, радовать мужа, растить детей. В одном из последних по времени интервью Джуна расска­зывала о тех днях с полной откровенностью, го­ворила о своем вольнолюбивом характере и не­преклонности мужа: «Давиташвили мне этого не прощал, иногда закрывал в квартире на ключ, чтобы никуда не уходила. Даже с подругами не разрешал встречаться. После свадьбы полгода не выпускал на улицу. Сам продукты покупал на базаре, а меня заставлял готовить. Я сбежала и сказала: «Пойду работать или разведусь!» Но в барменши он все равно меня не пустил».

Да и она сама понимала: работа бармен­ши — занятие до поры до времени. По городу уже ходили рассказы о необычайных способнос­тях Джуны. Жена-врачевательница? Врач, мед­сестра — такое положение дел понятно, привы­чно. А лечить, как лечит она? Не выдумка ли это? Вдруг никаких способностей нет?

Доходило до курьезов. Что-то получилось? Говорят, у Джуны сильное биополе? «У меня биополе еще сильнее», — утверждал муж. Сколь долго продолжались бы подобные препи­рательства, никто не знает. Но однажды перед приемом у министра на носу мужа вздулся гро­мадный фурункул. Что делать, времени на лече­ние нет. Джуна увидела во взгляде мужа зата­енную просьбу, которую он никогда бы ни вы­сказал вслух. Одной ей ведомыми приемами об­работала больное место. К утру и признаков бо­лезни не осталось. Обрадованный, умиротворен­ный муж отправился по делам. Зато вечером — неожиданная и столь обидная для Джуны вспышка гнева. Его жена — ведьма, видано ли это!

Оставалась еще одна возможность. Сблизить супругов могло рождение ребенка. Но брак их, видимо, был обречен. Первые роды оказались неудачными.

Ее опять посещали видения. Во время бере­менности Джуне однажды открылась картина: незнакомая деревня, по которой едет странная, причудливая колесница. На колеснице она, обле­ченная во все черное, и в руках умирающая де­вочка, накрытая черным покрывалом. А дорога длится, длится. Вот и деревня осталась позади. Вокруг только степь... И вдруг странный жен­ский голос, но той, кому голос принадлежал, Джуна так и не увидела. Голос приказывал: «Встань, возьми мешок со свежеиспеченным хлебом, иди и раздавай хлеб людям».

Джуна очнулась. Ни степи вокруг, ни тряс­кой колесницы, ни женщины рядом. Знакомая квартира, ее собственный дом.

Нет, видение не столько страшное, сколько тягостное. И горькая мысль, пронесенная Джуной сквозь годы: «А если бы она послушалась, встала и пошла раздавать людям хлеб, может, дочь ее была бы жива?»

В образах, представших перед ней, легко прочитать зашифрованный, почти аллегоричес­кий смысл. Она не шагает собственными ногами по своему пути, выбирая сама дорогу. Ее влекут обстоятельства, она блуждает, и потому мест­ность, открывшаяся ей, не имеет ни одной зна­комой черты. Прояви она решительность, послу­шайся голоса, встань с влачащей ее в неизвест­ность повозки и, взяв мешок, отправься к людям, чтобы раздавать им хлеб, чтобы оделять, насыщать голодных, — этим бы она откупила и собственное существование, и жизнь девочки.

Призвание, которому нет выхода, томит че­ловека. Существование его лишается смысла, а высшие силы не мстят за пренебрежение даро­ванными силами, но отказывают в своем покро­вительстве. Отказывают до той поры, пока че­ловек не сделает усилие, не пересилит в первую очередь себя. А высшее покровительство помо­жет справиться с обстоятельствами.

Роды были затяжными и очень тяжелыми. Джуна лежала в больничном изоляторе. Ей по­казали родившуюся девочку, но она ее не узна­ла, вернее, не признала за своего ребенка — в таком она была состоянии. Обе — и мать, и крохотная дочка, названная в честь сестры Эммой, — провели в изоляторе одиннадцать дней. Смерть находилась где-то рядом, будто все выбирала и никак не могла выбрать, кого ей увести с собой.

И выбрала, наконец. Девочка неожиданно взглянула на мать, и взгляд ее совсем не казался взглядом грудного ребенка. Так смотрят взрос­лые люди, которым ведомо что-то такое, что пока скрыто от других. Эмма вздохнула. Так не вздыхают дети. И Джуне показалось, будто она ее позвала: «Мама!»

И вот еще одно загадочное превращение. Несколько часов Джуна не отдавала тело мерт­вой дочери, держала, крепко прижав к себе. Когда же ребенка уже должны были унести, она взглянула на дочь, чтобы наглядеться в послед­ний раз и запомнить навсегда, и вдруг... Перед ней было не лицо ребенка. Это было лицо взро­слой девушки. Таким оно и запомнилось, таким приходит в воспоминаниях. Может, ей тогда только показалось, а может, сила перенесенных страданий заставляет человека взрослеть, вне за­висимости от прожитых лет или дней.