Городок Окуров - Максим Горький

Не останавливая его, городовой выколачивал пепел из трубки и безнадёжным голосом говорил:

- Куда ты торопишься? Вот чудак! Лежал-лежал, вдруг вскочил. А куда?

Если бы Капендюхин попробовал остановить Вавилу, Вавила, наверное, ушёл бы из камеры, но, не встретив сопротивления, он вдруг ослабел и, прислонясь к стене, замер в недоумении, от которого кружилась голова и дрожали ноги. Городовой, растирая пальцем пепел у себя на колене, лениво говорил о том, что обыватели озорничают, никого не слушаются, порядок пропал.

- Такое идёт, как будто все, и мужчины и бабы, плешивые стали, ей-богу! У всех явилось какое-то одно, как у арестантов. Или выстегал их кто-то прутьями и люди не могут сидеть, бегают-бегают, а всё потому, что начальство уже устало заботиться о людях: а ну вас, свиньи, к бесу, нате вам свободу! Вот, живите, а я посмотрю с-за уголка, что будет...

Он рассердился, надул щёки и вышел, хлопнув громко дверью.

Бурмистров посмотрел на дверь, подошёл к ней, ударил ногой - дверь тяжело отворилась. Он выглянул в тёмный коридор, сурово крикнув:

- Эй, вы! Заприте!

Никто не ответил. Вавила, оскалив зубы, с минуту стоял на пороге каземата и чувствовал, словно кто-то невидимый, но сильный, обняв его, упрямо толкал вперёд. Притворив дверь, он, не торопясь, пошёл по коридору, дорога была ему известна. У него вздрагивали уши; с каждым шагом вперёд он ступал всё осторожнее, стараясь не шуметь, и ему хотелось идти всё быстрее; это желание стало непобедимым, когда перед ним широко развернулся пожарный двор.

Несколькими прыжками он добежал до конюшен, влез по лестнице на крышу, прыгнул с неё в чей-то огород, присел на корточки, оглянулся, вскочил и помчался куда-то через гряды, усеянные мёрзлыми листьями капусты и картофельной ботвой.

Усталый, запыхавшийся, он ткнулся в угол между каких-то сараев, встал на колени, - за забором, точно телеграфные проволоки в ветреный день, глухо и однообразно гудели потревоженные голоса людей.

Бурмистров оглянулся, взял из кучи щепок обломок какой-то жерди, вытянулся вперёд и приложил лицо к щели забора: в тупике за ним стояло десятка полтора горожан - всё знакомые люди.

Стояли они тесной кучкой, говорили негромко, серьёзно, и среди них возвышалась огромная седая голова Кулугурова. Все были одеты тепло, некоторые в валенках, хотя снега ещё не было. Они топтались на кочках мёрзлой грязи и жухлого бурьяна, вполголоса говоря друг другу:

- Ладно, говорю, ты спи! - рассказывал Кулугуров, сверкая глазами. - И только это легла моя старуха, - бух! В ставень, - камнем, видно, кинули.

- Их две шайки основалось, - докладывал Базунов осторожным и как бы что-то нащупывающим голосом, - Кожемякин да кривой со слободы - это одна, а телеграфистишка с горбатым из управы земской...

- Да, да, вот эти!

- Что же делать будем, а?

Бурмистров вздрагивал от холода. Часто повторяемый вопрос - что делать? - был близок ему и держал его в углу, как собаку на цепи. Эти зажиточные люди были не любимы им, он знал, что и они не любят его, но сегодня в его груди чувства плыли подобно облакам, сливаясь в неясную свинцовую массу. Порою в ней вспыхивал какой-то синий болотный огонёк и тотчас угасал.

Когда же он услышал, что Тиунова ставят рядом с Кожемякиным, его уколола в сердце зависть, и он горько подумал:

"Присосался, кривой чёрт!"

И тотчас же сообразил:

"Кабы он, дьявол, не покинул меня тогда, на мосту, - ничего бы и не было со мной!"

Народа в тупике прибавлялось, разговор становился всё более тревожным, всё менее ясным для Бурмистрова.

Кто-то говорил густым и торжественным голосом, точно житие читая:

- Ходит по городу старушка нищая Зиновея и неизвестная никому женщина с ней, - женщина-то, слышь, явилась из губернии, - и рассказывают они обе, будто разные образованные люди...

- Слободские идут!

- У собора сотен пять народу!

- Слободские - это беда!

- Один Вавила Бурмистров, боец-то их, на десять человек наскандалить может...

Вавила невольно пугливо откинулся от забора, но - ему было приятно слышать мнение горожан о нём. И на секунду в нём явилось острое желание прыгнуть через забор, прямо в середину кучи этих людей, - эх, посыпались бы они кто куда!

Он улыбнулся, закрыл глаза, его мускулы сами собою напрягались.

За забором горожане гудели, как пчелиный рой:

- В том соображении, что господь бог, святая наша церква и православное духовенство едины есть народу защитники-ходатели, то решили эти учёные, чтобы, значит, церкви позакрыть...

- Кожемякин вчера успокаивал, что ничего-де худого не будет...

- А свобода эта, всем данная, - ничего?

- Начнётся от них, свободных, городу разорение!

- Все дела остановились - какие могут быть убытки, а? Да будь-ка я на месте головы, да я бы, - ах, господи! гонцов бы везде послал...

- Что же, братцы, делать?

"Боятся, черти!" - соображал Вавила, оскалив зубы. Тревога обывателей была приятна ему, она словно грела его изнутри, насыщая сердце бодростью. Он внимательно рассматривал озабоченные лица и ясно видел, что все эти солидные люди - беспомощны, как стадо овец, потерявшее козла-вожатого.

И вдруг в нём вспыхнул знакомый пьяный огонь - взорвало его, метнуло через забор; точно пылающая головня, упал он в толпу, легко поджигая сухие сердца.

- Православный народ! - кричал он, воздевая руки кверху и волчком вертясь среди напуганных людей. - Вот он я, Бурмистров, - бейте! Милые эх! Понял я - желаю открыться, дайте душу распахнуть!

От него шарахнулись во все стороны, кто-то с испуга больно ударил его по боку палкой, кто-то завыл. Вавила кинулся на колени, вытянул вперёд руки и бесстрашно взывал:

- Бей, ребята, бей! Теперь свобода! Вы - меня, а вас - они, эти, которые...

Он не знал - которые именно, и остановился, захлебнувшись словами.

- Стой! - крикнул Кулугуров, взмахивая рукой. - Не тронь его, погоди!

- Я ли, братцы, свободе не любовник был?

Обыватели осторожно смыкались вокруг него, а Бурмистров, сверкая глазами, ощущал близость победы и всё более воодушевлялся.

- Что она мне - свобода? Убил я и свободен? Украл и свободен?

- Верно! - крикнул Кулугуров, топая ногами. - Слушай, народ!

Кто-то злобно и веско сказал:

- Да-а, слушай, он сам, чу, третьего дня, что ли, и впрямь человека убил!

- Да ведь он о том и говорит! - орал старый бондарь.

- Видали? - подпрыгивая, кричал Базунов. - Вот она - свобода! Разбойник, а и то понял! Во! Во-от она, русская совесть, ага-а!

Вавила немножко испугался и заиграл с жаром, с тоской и отчаянием.

- Верно - убил я! Убежал разве? Нету! Судите - вот я! Кого я убил?

Ему снова захлестнуло язык, сжало горло, он схватился руками за грудь и несколько страшных секунд молчал, не зная, что сказать.

Вокруг глухо бормотали:

- Кается!

- От души, видать!

- Простой народ - он завсегда бога помнит! А эти разные образованные они вон, слышь, и над богом издеваются...

- Ну всё-таки убийство ежели...

- Кого я убил? - крикнул Вавила. - Выученика Тиунова, кривого смутьяна...

Он сам удивился своим словам и снова на секунду замолчал, но тотчас понял выгоду неожиданной обмолвки, обрадовался и вспыхнул ещё ярче.

- За что я его? За поганые его стихи, ей-богу, братцы! За богохульство! Я знаю - это кривой его выучил, фальшивый монетчик! Не стерпело сердце обиды богу, ну, ударил я Симку, единожды всего, братцы! Такая рука, - я ничего не скрываю, - такая сила дана мне от господа! И тоже - где убил! У распутной девки! Там ли хорошему человеку место?

Мещане угрюмо смотрели на него, а Кулугуров убедительно говорил, покрывая крики Вавилы:

- Мы в этом не судьи, нас эти дела разбойные не касаются! А что он против свободы - это мы можем принять!

- Нет, кривой-то, а? - злобно воскликнул кто-то. - Везде!

- Смутьянишка, дьявол!

- Старушку бы эту Зиновею - и женщину с ней - тоже бы заставить, пусть расскажут про антихристовы затеи эти...

Чей-то тревожный голос крикнул:

- Глядите-тка, сколько их к собору прёт! Сомнут они нас, ей же богу! Братцы!

- И мы туда! - загремел Кулугуров. - Али мы не граждане в своём городе? И ежели все нас покинули без защиты, как быть? Биться? Вавил, айда с нами, скажи-ка им там всё это, насчёт свободы, ну-ка!

Он засучил рукава пиджака по локоть и сразу несколькими толчками сбил, соединил всех в плотную, тяжёлую кучу. Бурмистрова схватили сзади под руки и повели, внушая ему:

- Ты - прямо говори...

- Не бойсь, поддержим!

- Полиции нет...

- Мы тебе защиту дадим...

- Насчёт кривого-то хорошенько!..

Вавила точно на крыльях летел впереди всех, умилённый и восторженный; люди крепко обняли своими телами его тело, похлопывали его по плечам, щупали крепость рук, кто-то даже поцеловал его и слезливо шепнул в ухо:

- На пропятие идёшь, эхх!

- Пустите! - говорил Вавила, встряхивая плечами. Малосильное мещанство осыпалось с него, точно лист с дерева, и похваливало: