Газета День Литературы # 116 (2006 4) - Газета День Литературы

В старой Москве,

по соседству с Ордынкой,

В дымке тоски, на родных Кадашах,

С каждой небрежно мелькнувшей

косынкой,

С каждой неспешно летящей снежинкой

Я замедляю задумчивый шаг.

Но он уже и сам давно стал частью московского пейзажа, частью старой московской культуры, певцом Замоскворечья. Краеведы со временем, несомненно, будут собирать его московские песни, сохранившие еще вековую московскую ауру. Только такой, как Александр Бобров, был способен собрать воедино и издать все свидетельства о старой Москве, огромную томину воспоминаний и документов под простым заголовком "Московия". Так же когда-то собирал свой четырехтомник "Сорок сороков" еще один мой уже ушедший друг, еще один певец Москвы — Петр Паламарчук. Это уже их следы на карте Москвы.

И нельзя себе представить.

Как в Москве свой след оставить:

На земле асфальта — семь слоёв,

Но быть может, чья-то память

Вдруг спохватится: ну да ведь,

Здесь когда-то жил А.А.Бобров!

Москву назвали третьим Римом —

Какие лестные слова!

Но ты вовек неповторима,

Первопрестольная Москва.

Его песни иногда непримирим

ы, готовы к борьбе до конца. Но даже в безнадежности он ищет свой выход. Может, этой своей безнадежной и неистребимой верой в свой народ, в своих друзей, в свою любовь он и отличается от заполонившей все экраны попсы. Пусть и безнадежные, прямо по Сирано де Бержераку, мечтания ему во сто крат дороже сытого довольства новых русских и их лжепоэтических подголосков, перечеркивающих роль истинной поэзии в обществе. Он не только в песнях, но и в жизни всегда идет напролом, выбирая привычный тяжелый русский путь.

Если направо —

Деньги и слава.

Если налево —

Конь пропадет.

Если упрямо

Двинешься прямо —

Сам ты погибнешь.

Значит, вперёд!

Вспомним да грянем.

Петь не устанем

Тех, кто не сдался,

Тех, кто не сник!

Выпьем да грянем.

Песней прославим

Тех, кто упрямо

Шел напрямик!

Вот и я стараюсь прославить критическим словом своим неутомимого лирника, ратника словесных поединков, путешественника и летописца Александра Боброва. Как и все русские таланты, он в своей деятельности многолик: и журналист, и телеведущий, и краевед, и умелый организатор, издатель. Но — всё побоку. У каждого человека всегда есть главное, сокровенное. У Александра Боброва — это его ратная и боевая песня. Пусть и не ко времени, иным покажется, и рать уже притомилась, а то и полегла. Но пока есть хоть один в поле воин, для него будет призывно звучать бобровская песня. Он идет своей дорогой лирника до самого конца.

А всё же мы верим,

А, значит, живем.

И плакать умеем,

И песни поём.

Пусть сорвана глотка,

Хрипим — ерунда!

Когда остановка?

Когда? — никогда!

Владимир Личутин ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

Был прежде Дорошенко кудреват, вальяжен, речист, смотрелся орлом, но перед переворотом девяносто первого поверстался с журналистикой, яро воюя за русские интересы, чем изрядно насолил московским писателям либерального (еврейского) толка. Для честолюбия, тщеславия этого шума ему хватало, визг и вой только подбивали в крыла, давали решимости, вокруг его имени постоянно ломались копья, демократы упорно хотели дорошенковской кровички, ему, может быть, светила участь несчастного Осташвили, повешенного в тюремной камере перед самым выходом на волю… Дорошенко поседател, посерел лицом, шевелюра посеклась, глаза ввалились, в них теперь часто просверкивала угрюмость и тоска. На меня он теперь взглядывал искоса, с пристрастием, слова цедил сквозь губу, напрочь откинув прежнюю дружбу, словно бы это я заступил ему дорогу.

Лет пятнадцать он не писал прозы, как бы выпал из литературы, и на Дорошенке поставили крест. Дескать, да, был у парня талантишко, но без притужания, ежедневного труждания над белой бумагою, потиху свернулся в свиток и окончательно засох, изветрился, истолокся в пыль, как опавший осиновый лист, так и не проявив себя. Мало ли способных людей в миру, порою сознательно усыпивших в себе Божий дар; де, кому нужны нынче наши писания, когда нужда заела… А из-под креста, коли закопал себя сам, трудно вылезть на белый свет; случаи подобные бывали, но крайне редко…

И все же газету "Московский литератор" Дорошенко выпестовал, она стала неким красным вымпелом на русских баррикадах.

Однажды Дорошенко подошел ко мне пьяненький, подсел к столу и вдруг сказал грубо, с какой-то желчью на сердце: "Знаешь, Личутин, если бы я работал как ты, каждый день, то, уверяю тебя, я бы писал нисколько не хуже тебя".

"Эх, если бы да кабы, так росли б во рту грибы…" — подумал я.

Как я понимаю, не из зависти выплеснулось, но из отчаяния, из протеста всем, кто "похоронил" писателя.

"Ну конечно, Коля, не хуже, — я попытался успокоить Дорошенко, зажав в себе невольное раздражение. — Может и лучше, что тут такого. Но годы-то идут… Успевать надо". — "Годы идут, — буркнул Дорошенко, мрачно заглядывая мне в глаза. — Ты мне лучше рюмку водки возьми". Что-то тяготило приятеля. Он выпил и, сразу смягчившись, поделился грустной заботой: "Знаешь, а меня сейчас будут из редакторов выгонять". — "Ты шутишь?.. Кто тебя может выгнать? — не поверил я. — Ты же эту газету сделал знаменитой…" — "Гусев со товарищи… Значит время пришло выгонять". — "Ну хочешь, Коля, я пойду и выступлю в твою защиту?" — "Не надо". — "Ну тогда я напишу письмо, как член правления, чтобы тебя оставили редактором, — настаивал я. — Может прислушаются к моему голосу". — "Не надо…" — отрезал Дорошенко и ушел.

…И вот извернулся же мужик из кулька да в рогожку, пройдя сквозь молчание, показал кузькину мать, вынырнув из забвения и, надо сказать, удивление в литературном кругу было всеобщим… Жив курилка-то, жив!

В литературе, как и в ином деле, увы, нельзя остывать, нельзя дожидаться вдохновения, надо все время находиться в разогреве, из последнего желания принуждать себя к работе…

И вот у Дорошенко вышла повесть "Прохожий". Тощенькая на вид; ждали будто бы слона, а родилась мышь. Если перевести на годы молчания, — какой-то довесок к спрятанной буханке. Но только на первый взгляд. И от того, что вещица объявилась народу тонюсенькая, невзрачная по объему, времени на чтение много не убьешь, вот многие, не мешкая, напустились на нее со всякими, конечно, чувствами. Взялись читать, конечно, под разным интересом и под разным углом… И я прочел… И с грустью подумал тогда: как жаль, что талантливый человек столько времени разбазарил попусту, а ведь сколько изящества в его письме, тонких образов и афористичных мыслей. Собственно, по жанру и не повесть, и не рассказ, но притча, мистический этюд к большому полотну о странном человеке, появившемся ниоткуда, выточившемся из полдневного марева и потиху удаляющемся в никуда. Если искренне, то каждый из живущих случайно явился на землю в этом образе "прохожего" и однажды навсегда уйдет из мира… А может, то был сам Иисус, неслышно ступающий по курским пажитям, и издали его потрепанный балахон приняли бабехи за цивильную одежду? Но ведь то, что его увидели хуторяне, проводили взглядом, не плюнули вослед, не науськали по пятам собак, — добрый знак, значит, еще не окончательно заскорузли душою. Это были участливые люди еще из прежней России, канувшей во мглу. Но ведь и не окликнули, не поскочили следом, чтобы ухватить за полы и пасть ничком, выпросить спасения на самом краю… Вот и не привернул… Кто-то однажды грустно заметил, впадая в опасное неверие в русский народ: "Самое печальное, что когда Христос появится средь нас, уже никто не узнает его…"

Узнают, если будет жива деревня.

И вот новая повесть "Запретный художник" (или маленький роман?). Уже с закрученным сюжетом. О том, как общество лишается опаски за духовное содержание. Одни жиреют, вырвав изо рта чужой кус, и, при внешней нарочитой богопоклончивости, отгораживаются от слабых и немощных высокими оградами; другие выживают, покорно склоня долу натертую холку; третьи, мучаясь от внезапного сиротства и одиночества, пытаются перебить обстоятельства, перетереть отчаяние, не впасть в искусительную бездну добровольного ухода, но прислоняются к церкви, к прошлому, к близким, рожают детей, греются друг от дружки, только бы спасти душу свою. И вдруг открываются очи сердечные, и весь мир принимает новый образ, неведомый при прошлом благополучии, и этой-то жизни, вернее остатков ее, особенно и не хочется терять, избывать абы как… Это исповедальная повесть о "внутреннем" Дорошенко, не столько о его быте, и житейских страстях, сколько об одиночестве художника, которого деградирующая прослойка, схватившая власть, неведомо почему, но злобно отвергает от себя. Сильный обнищил, обокрал слабого, да еще и хулит его прилюдно за то, что тот беден и гол… Богатый не боится своей черствости, нет, он даже и не стыдится, и ни капли не жалеет художника, ибо тот не вписывается в его "интерьер", но лишь от присутствия на земле совестного художника сладкая жизнь странно горчит и не приносит того удовольствия, которое бывает лишь при полном душевном покое. Вот как бы в бочку меда льнули ложку дегтя. Эти совестные художники отымают покой, заставляют мучиться, копаться в себе, латать душевные прорехи, они напоминают блаженных, которых сначала пинают, глумясь, побивают каменьем, а после упрашивают принять благодеяние… Вроде бы незаметные при свете, эти "блаженные" умудряются напомнить в самый неурочный час картиной ли, книгой ли, стихом иль музыкой, что жизнь бренна, удивительно быстротечна, короток и век наслаждений, а что дальше-то, что-о?.. Ведь живой водицы источник еще не отыскан, молодильные яблоки не вырощены…