Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Всё не для нас, не для нас, вот уж действительно хромые истины, – Головчинер подлил себе водки, зачем-то понюхал рюмку, – во-первых, для воздействия информационных технологий нужны независимые каналы связи… откуда они возьмутся? Во-вторых, мы подавлены прошлым, повсюду община, повсюду колхоз. Как, не нейтрализовав социальные консерванты, разлепить покорную массу на деятельных индивидов? Как изволите преобразовывать общинное мышление, с его фальшью, слепой доверчивостью, воспеванием силы и мнимой справедливости, склонностью к внешнему подражательству? Модернизация потребует изменения основ.
– Основы немецкой или японской культуры от разрыва с тоталитаризмом не изменились!
– Между прочим, хребет общины, так мешавшей Столыпину, сломал Сталин индустриализацией, урбанизацией, всеобщим средним образованием… и это при том, что ошмётки общины согнал в колхозы.
– Кто, кто сломал?!
– Сталин Иосиф Виссарионович! Не слыхали? Славный генералиссимус, усатый, в кителе.
– Любил детей, – пискнули Милка с Таточкой.
– Мудро командовал на скотном дворе.
– Уже прочёл?
– Люся Левина снабдила копией, еле различал буковки.
– Метафора скотного двора не точна, она иерархична, тогда как особенность родимого социума в тотальной однородности, остающейся таковой при всех обкомах и потешных культах генеральных секретарей… этакое однородное поголовье, хотя и расколотое необратимо надвое.
– Бинарный свинарник, – Головчинер то ли съязвил, то ли процитировал чью-то авторитетную остроту.
Гошку Забеля, беднягу, душило негодование.
– Тебе, благородная душа, больно за нас, грязных, бесправных свинок? – Милка ласково прижалась к Гошкиному плечу.
– Обижаете, обижаете, Даниил Бенедиктович! А бараны? А крупный рогатый скот, чьё поголовье неуклонно…
– Так сами же про тотальную однородность…
– В том-то и фокус! Однородность социальная, не видовая…
– Что в лоб, что по лбу!
– Раскол налицо, но как докажете, что победит западничество?
– Это историческая аксиома!
– Мне ведома лишь аксиома географическая – Волга впадает в Каспийское море.
– Напомню ещё одну аксиому – Нева течёт с востока на запад.
– Но позвольте, локальная устремлённость Петербурга изначально была не способна вытащить на европейский путь всю страну.
– Из болота вытащить бегемота? – прыснула Милка.
– Не спасительна ли упомянутая вскользь Даниилом Бенедиктовичем склонность к внешнему подражательству? – улыбался московский теоретик, – новая, пусть и заёмная форма все скучные мерзости преобразует! Сперва ужаснёмся – старое вино да в новые… а брожение вкус и букет изменит. Форма активна, содержания только ей подвластны.
– Нет исключительно-русской – и при том неизлечимой – особости, есть разрыв во времени. То, что творилось во Франции, Германии в эпохи крестьянских войн и религиозных кровопусканий, у нас случилось на триста лет позже, мы, как возвестил Гумилёв-сын, молодая нация.
– Молодым везде дорога!
– Создание империи исключало появление на наших просторах национального государства, в двадцатом веке у империй, даже молодых, одна дорога – к распаду, гибели.
– Существует четыре исторических фазы по тридцать шесть лет, в которых Россия, трансформируясь, изживает свою имперскую суть. Сейчас мы находимся во второй трети предпоследнего цикла, он продлится с 1953 по 1989 год, – пересказывал самиздатовское исследование с астрологическим душком Шанский, – в первые двенадцать лет каждого цикла происходят возмущения, изменения, потом – затвердение изменений… Головчинер, скосясь на Шанского, напряжённо слушал, попивал маленькими глотками водку.
Быстро произвёл вычисления. – Дамы и господа, финиш – в 2025.
– Как скоро!
– Жаль только в пору эту прекрасную…
– Грех жаловаться, повезло до третьего цикла деградации дожить.
– Ладно, шут с ней, с империей! Вернёмся к нашим баранам вкупе со свинками, прочими рогатыми особями – как избавить от раздвоенности все «я» Руси, как вытеснить из подсознаний византийско-ордынские наваждения?
– Уложим на бескрайнюю лесисто-степную кушетку многонациональное население ядерной сверхдержавы, – обминал длинными пальцами сигарету теоретик, – уложим и в томительном сеансе…
– Кто за психоаналитика будет?
– Свобода! И пусть дураки, расшибая лбы, кинутся молиться новым богам, пусть из обломков имперско-советских мифов поспешно, будто времянки, сладятся глупые молодые мифы. Свобода охладит неофитский пыл. Её ветры разгонят застойную державную вонь. В рациональном холоде изживутся фантомные боли утраченного величия, депрессии, тоски по социальному рою… смолкнут жлобские жалобы на бездуховность.
– Не верю! – грохнул кулачищем по столу Бызов, задрожала посуда, – явится Великий Инквизитор, подданные за милую душу променяют свободу на пайку хлеба!
– Разве на все голодные рты хватает баланды с пайкой? Не колосятся без свободы хлеба, с рецептами поголовного счастья от инквизитора на вечные времена оплошал гениальный классик, только свобода кормит.
Гошка вскочил, заходил взад-вперёд, упираясь то в шкаф, то в сочный натюрморт на стене – помидоры, яблоки, присобранные салатные листья.
– Не верю! – ревел, страшно округлял за очками глазищи Бызов.
– Быть или не быть византийству – не дежурный гамлетовский вопрос, переадресованный футурологам, и уж точно не вопрос веры, – вещал теоретик, – пока мы отгорожены железным занавесом, но мир, глобализуясь, не бросит евразийский материк на произвол доморощенного беззаконного инобытия, оздоровительные информационные потоки не удастся пресечь.
– Да, Россия – родина не только слонов, но и формы как таковой, достойнейшая наследница Византии: родина нового формализма в широчайшем смысле этого слова. Однако эта родословная не обещает удачи, брожение не поможет. Да, форма у нас – превыше всего! И именно поэтому то, что на рациональном Западе именуется информацией, то бишь содержанием, у нас полагается чем-то несущественным, если не вредным, на том стоим.
– И границы на замке, занавес прочен!
– А социальные мифы важнее хлеба: тех, кто попробует лишить народ обманной одурманивающей жратвы, назначат врагами и уничтожат.
– Какие границы с занавесом, кто уничтожит? Коммунисты лишились инстинкта самосохранения, фанатично все суки, на которых уселись, рубят.
– Когда ещё дорубят?
– Скоро дорубят, приспели сроки, – теоретик имел допуск к потаённым сетевым графикам в небесном секретариате.
– Неужто людоеды клыки сточили?
– И клыки, и резцы.
– Ещё прикусят, так прикусят…
– Чем? Вставная челюсть и та вываливается.
– Доживёт неовизантийская империя до 1984 года? – Гошке эта дата не давала покоя, на каждой попойке спрашивал.
– Не обязательно все циклы имперской деградации последовательно проходить, я не посвящён в конкретные сроки, но, повторюсь, конец близок.
– Выпьем! За три года до полной победы коммунизма, за семь лет до кончины коммунистической империи…
– Сколько пророчеств не оправдалось. Благотворная, без массовых жертв, погибель не светит нашему тысячелетнему рейху, – сокрушался Гошка.
– Типично византийский синдром устойчивости, – отрешённо улыбался теоретик, – турки бросали штурмовые лестницы с кораблей на стены Константинополя, а придворные, прирученные ритуалом, неспешно облачали императора в многослойную пурпурную паллу, натягивали алые сафьяновые сапожки…
– Но как, как всё это стрясётся?! – недоверчиво напирал возбуждённый Гошка; глаза горели.
– Не знаю, – позёвывал, прикрывая узкой ладонью рот, теоретик, – это сюжет, творимый историей, всякий творческий акт непредсказуем.
Тут медленно привстал Головчинер с полной рюмкой в руке. Назревал седьмой тост, но сначала Головчинер любил задать поэтическую загадку; распрямился во весь свой немалый рост и с поднятой над головой рюмкой, прикрыв глаза бледными веками, покачиваясь, завёл:
Чрезмерно молодого ждала караЧрезмерно старый побежал в буфетЧрезмерно голый стал багровым от загара.
Неожиданно подхватил Шанский:
Сенека облачился в галифе.Во рту Лукреция гаванская сигара,Он приглашён на аутодафе.
звонок– Так это же он, он, вы с ним на время сговорились, Даниил Бенедиктович? Секунда в секунду!
– Салют, салют!
– Всё ещё виртуозные верлибры слагает?
– У него и дивная коллекция брандмауэров собрана!
– Как-как?
– Бродит с фотоаппаратом по Васильевскому, Петроградской… не коллекция даже, скорее – энциклопедия.
– Верлибры набивают оскомину.
– Доказал, что и рифмовать умеет.
