История города Рима в Средние века - Фердинанд Грегоровиус

Среди всей этой языческой роскоши Рима действовало и христианство, со своей стороны ослабляя умиравший народ. Христианская религия провозгласила началами нового общества свободу и равенство, и люди должны были образовать из себя общину любви. Идеи эти вступили в борьбу с римским государством как с языческим и аристократическим институтом. Однако политическое начало прокралось в христианское общество в форме иерархической церкви, и рядом с церковью продолжало существовать языческое государство, с его основой — рабством. Деспотизм, Распадение и неспособность к возрождению этого государства, его безнадежное, Дряхлое, старческое состояние, еще резче выступавшее по сравнению с церковью и ее юным ростом, — все это склоняло людей к тому, что они бежали от гражданской Жизни и ее обязанностей. Римляне, которые некогда стояли на такой высоте государственности и гражданственности, какой только может вообще достигнуть народ, вступили теперь в эпоху глубокого равнодушия ко всему, что составляло государство, и это было гибелью Рима. Если философия стоиков, некогда охранявшая дух лучших людей от бед императорского владычества, побуждала граждан к деятельному исполнению обязанностей в государстве, то христианская философия вела к отрицанию всего государственного. Чтобы убедиться в этой разнице, достаточно сравнить только практические указания Эпиктета и Марка Аврелия, с одной стороны, и Иеронима и Павлина из Нолы — с другой. Идеалом жизни теперь ставилось мистическое самосозерцание в монастырской келье. Уйдя от мира, ставшего ненавистным, христианин отверг государство, погрузился в глубину личного существования и создал внутренний мир нравственной свободы, до которого не было дела римскому язычеству. Но вместе с тем монашество вело и к гибели последних остатков гражданских и политических добродетелей: монашеская ряса отняла у Рима его последнюю доблесть. Благородные сенаторы шли в монастыри; сыновья и внуки консулов не стыдились показываться в монашеском капюшоне среди своих знакомых того класса, к которому они сами раньше принадлежали. «В наше время в Риме происходит то, чего еще не видел до сих пор мир. Когда-то между мудрыми, могущественными и благородными было мало христиан; ныне много монахов среди могущественных, мудрых и благородных людей». Так ликовал Иероним.

В общем, к тому времени христианские начала вполне проникли в Рим. Не следует, однако, думать, что они вполне сохраняли свою чистоту; наоборот, христианство здесь быстро извратилось, так как почва, на которую пало это новое учение, была пригодна для него менее, чем какая-либо другая в мире.

Многочисленные письма Иеронима дают возможность составить понятие о христианских нравах Рима, и описания эти напоминают сатиру. Как дополнение к картине, которую дает Аммиан, их следует принять во внимание; но и этот языческий историк, невраждебный к христианам, горько порицает роскошь и честолюбие римских епископов. В описании кровавой борьбы между Дамазом и Урсицином из-за епископского престола в Риме мы находим следующие замечательные слова: «Когда я смотрю на блеск того, что делается в городе, я убеждаюсь, что те люди должны были бороться со всей партийной страстью, чтоб добиться исполнения своих желаний, ибо, раз они достигали своей цели, они могли быть уверены, что они разбогатеют от подарков матрон, будут торжественно ездить в колесницах, роскошно одеваться и задавать такие богатые обеды, которые превзойдут императорские. Но они могли бы заслужить имя праведных, если бы презрели городской блеск, которым они прикрывают пороки, и подражали бы образу жизни не которых сельских духовных. Свойственные последним умеренность в пище и питье, невзрачная одежда и полный смирения взгляд свидетельствуют о них истинно верующим как о настоящих и достойных почитания мужах».

Иероним, раньше бывший домашним секретарем епископа Дамаза, на основании собственных наблюдений описывает христиан, как светских, так и духовных, мужчин и женщин, в особенности последних, от которых всегда зависят нравы. Он изображает высокомерных ханжей-женщин, попов — пронырливых искателей наследств, надутых монахов и галантных дьяконов, которые вместе с римской аристократией щеголяли христианством.

Он вводит нас в дом благородной дамы: внучка Дециев или Максимов в печали — она овдовела. Она возлежит на богатом ложе и держит в руках Евангелие, переплетенное в пурпур и золото. Ее приемная комната полна льстецов, которые сумеют утешить даму рассказами о скандалах в духовных или светских сферах, а она сама горда тем, что слывет покровительницей духовных лиц. Последние, посещая благородную даму, целуют ее в голову и получают благосклонную милостыню. Если они принимают ее, может быть, с некоторой конфузливостью, то тем наглее в этом отношении те босоногие, одетые в черные и грязные рясы монахи, которые не пускаются прислугой дальше порога; но разряженные евнухи широко раскрывают двери дьякону, когда он приезжает сделать визит в модной колеснице, в которую впрядены горячие и красивые лошади, так что можно подумать, что это явился родной брат короля Фракии. Его шелковое одеяние издает аромат благовонных вод его волосы завиты самым искусным парикмахером. Кокетливо придерживая платье рукой, украшенной золотыми кольцами, он легко ступает ногами, щегольски обутыми в мягкий сафьян. «При виде такого мужчины, — говорит Иероним, — каждый скорее примет его за жениха, чем за духовное лицо», — и мы скажем еще, что тот, кто видел бы такого господина теперь, счел бы его за одного из наряженных в шелк донжуанов современного Рима. Во всем городе он известен под насмешливым прозвищем «городской кучер», уличные же мальчишки кричат ему вслед: «pippizo» и «geranopepa».

Он везде и нигде; обо всем он узнает первый; нет городской сплетни, которой бы он ни сочинил или ни преувеличил. Его карьера вкратце такова: он сделался священником, чтобы иметь более свободный доступ к женщинам. А образ жизни его следующий: он подымается с постели рано и соображает, кого он должен посетить сегодня; затем он пускается в свои странствования. Если в каком-нибудь доме он находит то, что ему нравится, будет ли это тонкое сукно или подушка, или какой-нибудь сосуд, он начинает любоваться этой вещью и любуется ею до тех пор, пока ему подарят ее, так как язык у «городского кучера» остер и дамы опасаются этого языка.

Когда матрона должна исполнить какой-нибудь публичный христианский обряд, то она совершает его очень шумно. Подобно своему родственнику Фабунию или Ребурру (мы видим, что это все та же римская аристократия, только переодетая в христианское платье), матрона отправляется в базилику Св. Петра в носилках, которым предшествует толпа евнухов. Там, чтоб казаться более благочестивой, матрона сама оделяет нищих милостыней и справляет так называемую братскую трапезу, или «агапы», о чем глашатай также должен прокричать.

Двумя этими типичными фигурами могут быть вполне охарактеризованы классы, к которым они принадлежат. О других темных сторонах церкви мы можем узнать из тысячи мест писаний отцов церкви. С установлением духовных рангов в них проникло аристократическое высокомерие. Испорченная натура римлян осталась той же, какой она была раньше, так как крещение не изменяло ничего; христианское общество сохраняло языческое образование, языческие наклонности и потребности. Масса общества ничего не понимала в учении Христа, и если некоторые римляне, как Паммахий, Марцелла и Павла, искали спасения в подвигах монашеского отречения, то тысячи римлян меняли Митру на Христа только ради выгоды, из моды или простого любопытства. И в многочисленной среде честолюбивых духовных пороки продолжали развиваться; откровенный же разврат обоих полов лишал всякого значения монашеский обет безбрачия.

Иероним рассказывает об одном случае брака в Риме, которому с трудом верится, но этот случай лучше всяких книг дает понятие о состоянии нравов в Риме в те времена. «Несколько лет тому назад, — пишет Иероним, — когда я был секретарем римского епископа Дамаза, мне случилось видеть брачную чету вполне подходивших друг к другу мужчины и женщины из народа: мужчина уже успел похоронить своих двадцать жен, а женщина уже имела двадцать два мужа; оба они полагали, что соединяются теперь последним браком. Публика нетерпеливо ждала, кто из них обоих похоронит один другого. Победа оказалась на стороне мужчины, и весь Рим сбежался смотреть на него, когда он, с венком на голове и пальмовой ветвью в руке, гордо предшествовал носилкам с телом его многомужней жены; время от времени народ кричал этому мужу, что он заслужил почетную награду». Это публичное поругание брака ужасно, но оно не было настолько опасно для нравственности, как духовное родство так называемых agapeti и synsacti, под покровом которых христианские женщины предавались разврату с их назваными сыновьями и братьями.