Тайный брак - Виктория Холт

При последних словах он рассмеялся резким пронзительным смехом, к которому я к тому времени уже успела привыкнуть. Потом продолжил:

— Да, они оказались чересчур самонадеянны, твои бедные, обманутые своим величием французы. Их доспехи сверкали красиво и впечатляюще, но как же тяжело в них сражаться! Даже просто носить… Всю ночь перед битвой во французском лагере шел пир. Солдаты пили, играли в карты, заключали пари — сколько часов мы, англичане, продержимся, прежде чем обратимся в бегство… Уверенность должна жить в сердцах у воинов — это так, но ее надо подкреплять правотой своего дела и мудростью военачальников. В ней не место бахвальству и тщеславию. Французы вели себя легкомысленно, глупо… Мы же всю ночь готовились к сражению. Мои лазутчики обшарили всю местность. Мы знали каждый кусочек земли, где почва стала болотистой от частых дождей, а где она тверже; проверили пути наступления противника и заранее определили, как будем действовать сами, чтобы принудить вражеских воинов поступать так, как выгодно нам… Я был уверен, французы поведут бой в тесных рядах, где им трудно будет свободно маневрировать, и решил сразу завести их в болотистые места, чтобы еще больше затруднить действия… Это мне удалось. У нас же сохранился широкий обзор, наши тылы стояли на твердой земле, фланги защищал лес. Оттуда наши лучники осыпали французское войско градом стрел… Я старался быть в самой гуще боя, а чтобы все мои воины видели меня и знали, что я с ними, водрузил корону на шлем… В общем, к концу дня французы потеряли не меньше десятка тысяч, а мы… некоторые считали, что всего четырнадцать воинов, но, думаю, несколько больше… человек сто… или двести… Самую малость в сравнении с потерями противника… Я не знал, как называется эта местность, и спросил потом у одного крестьянина. Он ответил: «Азенкур, милорд». На что я сказал: «Значит, это сражение войдет в историю под названием «битвы при Азенкуре»… Победа английского короля Генриха V над французами.

Вот такой оказалась в пересказе его эта битва, и, думаю, он не слишком погрешил против истины, потому что вообще оставался человеком правдивым.

В любом случае ни тогда, ни позднее никто не решился отрицать, что тот день стал одним из самых позорных и горестных в истории Франции.

Подавленность и уныние воцарились по всей Франции. В стране не осталось семьи, которая бы не понесла утраты, где не скорбели бы о погибшем или искалеченном. У герцога Бургундского погибли два брата — герцог Брабантский и граф Невер. Я слышала, как клял он себя последними словами за то, что сам не сражался. Его сын, за которого выдали мою сестру Мишель, тоже рвался в бой, но отец не пустил его, а когда тот все же попытался уехать, вернул с полдороги с помощью стражников и оруженосцев.

Двадцать пятое октября 1415 года стало днем позора для Франции и днем триумфа для Англии.

Отчаяние герцога Бургундского оказалось таким глубоким, что, не зная, как его унять, он решился на довольно странный поступок: послал королю Генриху свою латную рукавицу, означавшую вызов на поединок. Так он хотел отомстить за гибель двух своих братьев.

К тому времени, должна признаться, я уже понимала, что Генрих совсем не такой, каким я представляла его по рассказам моей сестры Изабеллы и по доходившим до меня слухам. Детские впечатления сестры оказались, видимо, ошибочными, так же, как и отзывы многочисленных недоброжелателей. Он уже не был ни завсегдатаем кабаков, ни распутным молодым человеком, а стал настоящим королем — мудрым, расчетливым, умеющим побеждать.

Ум и хладнокровие он проявил, получив вызов от герцога Бургундского. Он посчитал, что дела между государствами не решаются подобным образом. Тем более, он полагал, победой при Азенкуре не ограничится противостояние обеих стран. Кроме того, триумф легко может обернуться поражением — это тоже понимал мой мудрый Генрих. Знал он и о внутренней борьбе между бургундцами и арманьяками, раздирающей Францию на части. Он понимал, что для дальнейшего ослабления моей страны ему нужно лишь принять чью-то сторону, потому что ненависть друг к другу этих феодальных партий сильнее, чем вражда к Англии.

Да, Генрих оказался не только блестящим воином, но и великим дипломатом, не обольщавшимся сиюминутными успехами и победами, а смотревшим далеко вперед.

Его ответ на вызов герцога Бургундского можно назвать как угодно: хитрым, неискренним, даже лицемерным. И уж во всяком случае странным. Как мог победитель при Азенкуре написать такое кроткое, смиренное письмо? Я тогда тоже удивлялась не меньше других, ибо еще совсем не знала Генриха.

Вот что он ответил:

«Я не могу принять рукавицу вызова на поединок от такого могущественного властителя, как герцог Бургундский. Не мне соперничать с ним. Если я и одержал победу над Францией, то в том не моя заслуга, а рука самого Господа. Я глубоко скорблю о смерти братьев герцога, однако в том нет моей непосредственной вины, а также вины моих воинов. Возьмите, прошу Вас, обратно Вашу боевую рукавицу. Я докажу герцогу с помощью свидетельских показаний пленных французов, что в гибели его братьев повинны вовсе не англичане…»

Мне очень хотелось знать, как отнесся к этому посланию сам герцог Бургундский. Уверена, он, во всяком случае, оценил сдержанность и уважительность стиля и содержания. Как бы то ни было, этот ответ стал началом тесных отношений Бургундии с Англией, при том, что вражда герцога к Орлеанскому дому усилилась. Чего и добивался король Генрих…

Вернусь к моему несчастному брату Луи.

Его просто трясло. Поражение французов при Азенкуре мигом лишило его высокомерия, дерзости, куда подевалась вся его самоуверенность! Передо мной метался в растерянности совершенно другой человек — не тот, кто, заливаясь смехом, послал королю Генриху бочонок с ручными мячами. Сейчас он походил на того испуганного мальчишку, которого я помнила по «Отелю де Сен-Поль».

— Что же теперь будет? — кричал он, дрожа от возбуждения и бессильной ярости. — Что будет с нами со всеми?

Мне казалось, он немного обезумел. Я испугалась, что люди, увидев его в таком состоянии, могут подумать, что к нему перешла болезнь нашего бедного отца. Он весь дрожал, на губах выступила кровавая пена, она пузырилась. Зрелище ужасное, и вскоре моего брата уложили в постель.

Луи не вставал несколько дней, я часто навещала его. Выглядел он очень испуганным.

— Скоро я встану, — старался успокоить он себя. — Это просто лихорадка.

— Не надо торопиться, — убеждала я. — Тебе нужен покой.

— Да, врачи тоже так говорят. А все из-за позорного поражения! Мне следовало быть там, на поле битвы, Катрин! Я бы никогда не позволил, чтобы нас победили проклятые варвары!