Казаки-разбойники - Людмила Григорьевна Матвеева

на круглых, немного промокших вафлях. На одной вафле было написано «Сима», а на другой — «Нина». А между вафлями уже кончалось мороженое, жёлтое, рыхлое. Почему-то вспомнилось, как один раз случилось необычное: около школы на углу она купила мороженое, и ей попалась одна вафля, на которой было выдавлено «Люба». Любка обрадовалась тогда, показалось, что это большая удача: она Люба и написано «Люба».

В парке было немного пыльно. Любка наконец доела мороженое и облизала пальцы. Дядя Боря глянул на неё весело и безразлично. Он посмотрел на часы и сказал с насмешливой тревогой:

— Надо идти. У меня свидание у чёртова колеса. — Он засмеялся своим кашляющим смехом, и папа засмеялся. А дядя Боря добавил: — У чёртова колеса с одной чертовкой, — и подмигнул своим коричневым глазом. Потом кивнул, прощаясь, и пошёл по Ландышевой аллее, слегка враскачку на своих коротких ногах в коричневых ботинках.

Мама посмотрела ему вслед и сказала:

— Такой интересный, а старый холостяк.

Любка подумала, что старым холостяком быть, наверное, плохо. Вот и мама жалеет дядю Борю. Но тут папа сказал:

— А что ему? Холостяк. Живёт в своё удовольствие.

И получилось по этим словам, что старым холостяком быть хорошо и папа даже завидует дяде Боре.

«Сейчас заспорят, — испугалась Любка. — Ещё рассорятся из-за этого дяди Бори».

И она быстренько взяла папу за руку:

— Пошли скорее на карусель! Смотрите, совсем небольшая очередь.

Чтобы доставить маме удовольствие, она вытерла руки и рот глаженым платочком, который мама с утра положила ей в карман.

Не нужен им никакой дядя Боря. Удивительно было только одно: встретить знакомого, даже противного, в таком большом парке культуры.

А теперь этот дядя Боря пришёл к ним домой, и у мамы напудрен нос. Люба смотрит на дядю Борю: ноги у него как-то отодвинуты назад, потому что живот торчит вперёд. Дядя Боря улыбается Любе и говорит:

— Я кое-что принёс.

Он выходит в переднюю, шуршит около своего пальто и протягивает Любе коробку, завёрнутую в тонкую шёлковую бумагу. Такие большие нарядные коробки Люба видела в только в кондитерской на Смоленской. И они казались такими роскошными, что Люба была уверена, что они не продаются, а выставлены для красоты, как огромные, с Любу ростом, вазы с драконами и японцами в расписных халатах. Коробка была синяя, с золотыми завитками, на ней плыл корабль с высоко загнутым носом, красивый, как в сказке. И море, как в книжке о рыбаке и рыбке, — волны подпрыгивают лёгкие, нарядные и нестрашные. Конфеты «Садко». Дядя Боря смотрел на маму, а мама смотрела на Любу, а Люба рассматривала необыкновенную коробку. В кондитерской мама говорила: «Что ты загляделась? Купим ириски, смотри, какая коробочка славная!» И они покупали. На жёлтой коробке были нарисованы мальчик и девочка; на них были нарядные лапти, вышитые рубахи, мальчик в папахе, девочка в ярком платке. В руках они держали коробку, на ней были нарисованы точно такие же нарядные мальчик и девочка, а у тех опять коробка и совсем маленькая такая же картинка… А там уж и не различить, но, конечно, тоже есть, только не видно. До чего же интересно! У Любки каждый раз дух захватывало от удовольствия и от загадочной бесконечности картинки. И она не спешила развязать ленточку и открыть коробку, хотя ириски были очень вкусные. На каждой были твёрдые мелкие клеточки, и каждая ириска заманчиво блестела. Но, конечно, даже самые вкусные ириски не могли сравниться с конфетами «Садко».

Конфеты были квадратные и тяжёлые и матово отсвечивали. Снаружи был шоколад и внутри шоколад, только мягкий. И если откусить много, то ещё оставалось всё равно много. Каждая конфета лежала на отдельной кружевной бумажке, вогнутой, как корзиночка.

Люба села на диван, поставила около себя коробку и съела одну за другой четыре конфеты. Мама не сказала, что нельзя есть сладкое перед ужином. В другой раз обязательно сказала бы, а в этот раз почему-то не сказала.

Вальс-бостон

Потом они втроём сидели за столом и ели жареную картошку из праздничных тарелок.

Когда дядя Боря ел, щёки у него шевелились, как гармонь, лицо делалось то широким, то узким. Мама положила ему две котлеты, а себе и Любе по одной.

— Куда так много? — сказал он.

— Ешь, ешь, для мужчины это не много.

Когда стали пить чай, Люба хотела налить в блюдце, как всегда. Но мама запретила глазами. Почему-то при этом старом холостяке нельзя было пить чай нормально и с удовольствием, а надо было обжигаться. Любке стало грустно, что она маленькая, а мама хочет заставить её быть большой.

Мама всё время улыбалась, разговаривала таким голосом, как по телефону. И всё время про неинтересное.

— Так быстро холода наступили, просто ужас. Только недавно окна открывали, а уже и рамы заклеивать пора.

— Да-а, — отдувался дядя Боря, — время идёт быстро, не заметишь, как и жизнь пройдёт.

Сказал он эту грустную мысль почему-то весело.

Мама сняла с этажерки патефон, поставила на стол и долго крутила ручку, а сама задумчиво смотрела поверх всего.

— Мам, лопнет же пружина! — не вытерпела Любка.

Дядя Боря засмеялся. Конечно, ему не жалко их патефона. Папа купил, а он смеётся.

— Шла бы ты, Люба, спать, — сказала мама, но ручку вертеть перестала.

Люба забрала конфеты «Садко» и ушла в соседнюю комнату. Там стояла Любина кровать, с которой только в прошлом году папа снял сетку. Люба легла, вдавила голову поглубже в прохладную подушку. Так лежать было уютно. Она стала думать об отце. Когда папа смотрел на Любу, у него становились весёлые глаза. В папиных глазах были полоски, они шли от середины к краям. Получались крохотные велосипедные колёсики. Чтобы разглядеть их, надо было забраться к папе на колени и заглянуть в глаза близко-близко. А так колёсиков не было видно.

Патефон в соседней комнате играл медленную музыку.

— Вальс-бостон, — сказал дядя Боря. — Может быть, потанцуем?

Он сказал уверенно,