Мама мыла раму - Татьяна Булатова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Надо что-то делать», – тревожилась соседка и продолжала стучать в солодовниковскую дверь. Слышно было, как Петр Алексеевич, крадучись, пробирался к двери и стоял за ней, переступая с ноги на ногу. Маргарита Леонидовна стучала еще, а Солодовников выкрикивал из-за двери:
– То-о-оня?
– Маргарита Леонидовна! Соседка ваша!
– Никого нет дома! – страшным голосом объявлял Петр Алексеевич и продолжал стоять за дверью.
Покараулив друг друга, соседи расходились, встречно подозревая, что ничем хорошим дело не закончится.
Антонина Ивановна Самохвалова появилась у двери в квартиру Солодовникова ровно за день до приезда москвичей, нагруженная тяжеленными сумками с консервацией и чудо-холодцом из бычьих хвостов. Поставив их на лестничную площадку, Антонина достала из кармана ключи и завозилась около замочной скважины. На долгожданный звон ключей из соседней двери выглянула Маргарита Леонидовна и шепотом спросила:
– Вы Тоня?
Антонина Ивановна от неожиданности уронила ключи и недоуменно вытаращилась на выглянувшую из-за двери женщину с гребенкой в седых волосах.
– Вы Тоня? – также шепотом повторила свой вопрос Маргарита Леонидовна.
– Ну, предположим, я, – настороженно призналась Самохвалова.
– Вы к Петру Алексеевичу? – для пущей убедительности уточнила солодовниковская соседка.
Антонина кивнула головой.
– Зайдите ко мне, – прошептала Маргарита Леонидовна и призывно махнула рукой.
Антонина Ивановна, поддавшись общему настроению таинственности, подошла на цыпочках к приоткрытой двери и втиснулась в щель.
– Вы не подумайте чего, – начал седоволосый гномик с гребенкой. – Это не мое дело, конечно… Но Петр Алексеевич… Может быть, вы не замечаете…
Самохвалова терпеливо выслушала рассказ Маргариты Леонидовны – cтало жарко. Негнущимися пальцами расстегнула пальто, стянула норковый берет с головы – рыжие кудряшки беспорядочно, как в черновике каракули, приклеились к взмокшему лбу:
– Ну… – протянула она. – Спасибо, что сказали.
– Вы не думайте, – в тысячный раз извинилась Маргарита Леонидовна. – Просто жалко мужчину… Хороший человек. Порядочный. Уж сколько лет мы рядом…
Антонина Ивановна никак не отреагировала на характеристику Солодовникова, выданную соседкой, просто вышла, подняла ключи и попала в замок с первого раза. Навстречу ей никто не вышел, это настораживало. В квартире царил полумрак и странный запах. «Мусор, наверное, не выбросил», – предположила Самохвалова, подозревая Петра Алексеевича в забывчивости.
– Пе-е-етя! – притворно ласково позвала она хозяина. – Ты до-о-о-ма?
Ей никто не ответил. Антонина оглянулась и обнаружила у себя за спиной любопытного гномика.
– Никуда не выходил! – сообщила Маргарита Леонидовна и шагнула на солодовниковскую территорию.
– Одну минуточку, – загородила ей путь Антонина Ивановна, расправив внушительного размера грудь. – Я уж как-нибудь сама…
– Конечно-конечно, – спешно ретировалась соседка и со словами: «Вы только не подумайте чего» – прикрыла за собой дверь.
Самохвалова нерешительно прошла в комнату и обнаружила Солодовникова лежащим на диване. Это был незнакомый худой старик с запавшими щеками, двухнедельной щетиной и сморщенной шеей.
– Петр Алексеич! – позвала его Самохвалова.
У старика дернулись ресницы.
– Пе-е-еть! Ты спишь, что ли?
Солодовников открыл глаза, но головы в сторону Антонины даже не повернул.
– Петь! Ты не заболел ли?
Петр Алексеевич вздохнул и скрипуче выдохнул:
– А если б я и заболел, то что бы было? Прибежала бы?
После этих слов Антонине Ивановне стало чуть легче. «Обиделся», – подумала она и села рядом. Помолчали. Петр Алексеевич отвернулся к стене: на желтоватой спине отпечатались складки плюшевого покрывала. Спина стала напоминать смятую упаковочную бумагу, небрежно брошенную в угол. Антонина прикоснулась к солодовниковскому телу и почувствовала, что в нем не стало силы. Не стало силы в плечах, в когда-то плотной шее. «Как цыпленок!» – отметила она про себя и уставилась в висящее напротив зеркало. «Как в гробу!» – промелькнуло у нее в голове, и в животе стало холодно.
– А ну вставай! – хлопнула Самохвалова Петра Алексеевича по спине. – Вставай-вставай! Вставай! Кому я сказала!
Тот вжался в спинку дивана и по-детски захныкал. Антонина взвилась: вскочила, заметалась по комнате, опрокидывая стулья, спотыкаясь на пустом месте.
– Жалко? – орала Самохвалова. – Жалко себя стало? Разлегся! А чего тебя жалеть-то? С какой стати, я спрашиваю, тебя жалеть? У тебя что? У тебя что-о-о-о? Горе? Какое у тебя горе? Да ты! Да ты… Сволочь ты! – выдохнула Антонина и приземлилась на стул.
Петр Алексеевич затих и повернул наконец-то голову. Самохвалова, заметив шевеление Солодовникова, сбросила пальто и резко встала:
– Тебе пять минут! – скомандовала она и удалилась на кухню, по ходу ударив по выключателю.
Петр Алексеевич сел, растерянно завертел головой и задышал, словно после стометровки, на всякий случай отметив положение минутной стрелки на допотопном будильнике.
Антонина гремела на кухне посудой, лилась вода, бабахала газовая колонка, а за стенкой ровно билось сердце Маргариты Леонидовны, выполнившей свой соседский долг.
Самохвалова остервенело драила загаженную за две недели ее отсутствия кухню, хлопала дверцей холодильника, выкладывая на полки новогоднюю снедь и отчаянно ругалась, поминая лихим словом всю оставшуюся мужскую половину человечества.
– Вот сволочи!.. Обижаются еще! На что-о-о-о? На что-о-о-о, спрашивается!
Антонина Ивановна и не планировала дождаться ответа на свои риторические вопросы, поэтому самозабвенно продолжала свой гневный монолог по случаю:
– А если вот обо мне забыли, я что? На работу не выйду? Зубы чистить перестану? Грязью зарасту? О дочери больной забуду и сдохну? Нет уж! Дудки! Сами подыхайте! Мне некогда! Две недели – и что? Старик, чистый старик! Поухаживай за мной, Тоня! А то твоя Тоня не наухаживалась, горшков не навыносилась, пеленок не наменялась… А туда же: «Выходи за меня! Ни в чем нужды знать не будешь…» Э-э-э-эх…
Выпустив пар, Самохвалова напоследок открыла холодильник и неожиданно для себя решила перебрать наполовину пустую кассету яиц. Перекладывая содержимое из ячейки в ячейку, она обнаружила, что дрожат руки и как-то странно прыгает перед глазами. «Перенервничала», – подумала Антонина Ивановна про себя и медленно опустилась на табуретку, задев локтем стоявшую на самом углу кухонного стола кассету с яйцами. Заполненная с одного боку, та легко перевернулась и спланировала на пол со звуком лопнувшего пинг-понгового шарика. Антонина Ивановна сползла с табуретки на пол и руками стала собирать бело-желтое крошево в опустевшие ячейки. Склизкие скорлупки липли к пальцам, а вместе с ними – и пыльные хлопья. Но Самохвалова методично опускала руки в клееобразную лужу, а потом брезгливо пыталась их отчистить.
Вошедший Солодовников, заставший Антонину за столь странным занятием, не торопился окликать стоящую на коленях женщину. Он пристрастно рассматривал свою Тонечку, ее спину, растрепавшиеся у шеи кудри, обнажившие толстый загривок, бугром выпирающий из крепдешиновой блузки. От взгляда Петра Алексеевича не ускользнуло ровным счетом ничего: ни задравшийся подол драповой юбки, ни край толстых панталон розового цвета, ни взмокшие подмышки. Солодовников стоял и скорбел над столь несовершенной со спины немолодой женщиной, принесшей ему столько радости и страданий одновременно. Петру Алексеевичу было даже по-своему приятно увидеть ее такой: несуразной, непрезентабельной, сгорбленной. Это давало право считать Антонину своей ровесницей, невзирая на внушительную, как ему казалось, разницу в возрасте. Она даже показалась ему похожей на его собственную жену Наташу, неожиданно вернувшуюся с того света.
Сердце Солодовникова при мысли о покойной супруге сжалось, и он заплакал:
– Тонь, ну что ж ты так? Ну брось ты… Ну мелочь же, право…
Самохвалова обернулась на голос Петра Алексеевича и пожаловалась:
– Неуклюжая я стала, Петь. Совсем, видно, избегалась. Старею, что ли, не пойму…
«А ведь ей всего пятьдесят три! – ужаснулся про себя Солодовников, помогая Антонине подняться. – Или уже пятьдесят три?»
– Устала, – продолжала жаловаться Антонина Ивановна, ища поддержки в собеседнике. – Ничего уже не хочу. Измотала меня Катька. Гости эти. И ты вот еще! Ну прям добиваешь ты меня, – пожаловалась страдалица и закрыла рукой рот, чтобы не разрыдаться.
– Да что ты, Тонь! – захлопотал на глазах помолодевший Солодовников. – Да плюнь ты на меня, дурака. Да если бы я знал… – верил и не верил Петр Алексеевич.
– И что б было-то? – проревела совсем расклеившаяся Самохвалова.
