Мама мыла раму - Татьяна Булатова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да что ты, Тонь! – захлопотал на глазах помолодевший Солодовников. – Да плюнь ты на меня, дурака. Да если бы я знал… – верил и не верил Петр Алексеевич.
– И что б было-то? – проревела совсем расклеившаяся Самохвалова.
– Тонь… – вконец растрогался счастливый Солодовников. – Да прости ты меня!
– Одного схоронила, – вела свою партию Антонина. – В сорок восемь овдовела. Ну, думаю, теперь поживу. Женщиной себя почувствовала. И ты туда же!
Петру Алексеевичу стало стыдно за причиненное неудобство, и, пытаясь загладить вину, он стал целовать Антонину Ивановну в лицо, скороговоркой приговаривая:
– И в глазки! И в щечки! И снова в глазки!
Самохвалова с готовностью подставляла свои то глазки, то щечки, а потом как-то незаметно завелась, заалела, завздыхала и совсем было притянула к своей груди Петра Алексеевича, но тот аккуратно высвободился и взял ее за руки:
– Ты это, Тонь, не обижайся. Не могу я…
Антонина Ивановна обескураженно посмотрела на своего поклонника, провела скукоженной от яичного белка ладонью по его осунувшемуся лицу и глупо хихикнула:
– Все яйца Тоня разбила?
Солодовников потупился.
– Да ладно, чего уж ты. Бывает! Неужели я не понимаю…
Простились как добрые друзья:
– К себе не зову. Сам понимаешь: у меня Катька и гости. Холодильник тебе забила. Красоту навела.
Петр Алексеевич молча внимал и в знак согласия постоянно кивал головою.
– На Новый год побрейся, не сиди рохлей. Телевизор смотри… А может, – Антонина замялась, и в глазах Солодовникова зажглась надежда. – Может, к детям на Новый год поедешь?
Петр Алексеевич снова сник:
– Не поеду. Зачем? Кому я там нужен?
– Как это кому?! – возмутилась Самохвалова. – Ты же им отец.
Петр Алексеевич ничего не ответил, а напоследок повел себя совсем уж странно: открыл дверь и жестом предложил Антонине удалиться.
– Ухожу-ухожу, – заулыбалась предательница. – Не скучай!
– Тонь, – наконец-то решился Солодовников. – Мне нотариус нужен. Ты мне телефон своей Евы не дашь?
– А зачем тебе? – насторожилась Самохвалова.
– Да по квартире… – уклончиво ответил Петр Алексеевич.
Антонина на память продиктовала телефон Евы Соломоновны Шенкель. Начала было спускаться, вернулась и огрызком карандаша внесла телефон подруги в дежурный список абонентов на случай непредвиденной ситуации:
– А то забудешь.
– С Новым годом! – нелепо выкрикнул ей в спину Солодовников и старательно закрыл входную дверь.
«Дан приказ ему на запад. Ей – в другую сторону…» – бодрилась Самохвалова, пробираясь по заснеженному району к трамвайной остановке. По скопившимся на тротуаре людям поняла, что трамвая долго не было, и приготовилась ждать. На душе было тоскливо – хотелось вернуться, по-хозяйски погрозить Солодовникову пальцем, потом погладить по голове и наградить приглашением на праздник. «Куда-а-а?!» – останавливала себя Антонина Ивановна, приплясывая от холода. В трамвае смотрела на пассажиров, веселившихся в предвкушении новогодних радостей, и морщила нос: многие мужчины были подвыпившими. От непричастности ко всеобщему возбуждению Антонина вконец загрустила и закрыла глаза, чтобы побыстрей оказаться дома.
Сойдя на своей остановке, печально побрела к гарнизонному магазину, прошлась мимо пустых полок, зачем-то купила бутылку водки и направилась в сторону дома. Около подъезда обнаружила сердитую Санечку с полным ведром мусора:
– Не приехала мусорка, – сообщила ей соседка и пнула пластиковое ведро ногой.
– Ну и ладно, – успокоила ее Самохвалова.
– К школе придется тащить, – посетовала тетя Шура и предложила прогуляться за компанию.
Антонина отказалась, сославшись на занятость, и вошла в подъезд. Резко пахнуло кошками. «Отравить их, что ли!» – разозлилась Самохвалова и с силой нажала на звонок. За дверью раздалась птичья трель.
– Кто? – пискнула натренированная Катька.
– Открывай! – рявкнула Антонина и ввалилась в квартиру.
– Где была? – равнодушно, скорее по привычке, поинтересовалась девочка.
– Твое какое дело?
– Просто так…
– Просто так – сначала здороваются! – напомнила Самохвалова.
– Да мы же виделись, – встречно напомнила Катька.
– Глаза б мои тебя не видели, – призналась мать и, разувшись, прямо в пальто протопала в комнату. Посидела на стуле, поджав ноги, а потом строго спросила:
– Никто не звонил?
Катька отрицательно помотала головой.
– Ну и слава богу, – удовлетворенно произнесла Антонина Ивановна. – Женька приходила?
– Нет, – легко наврала Катя, глядя Антонине прямо в глаза.
– И чтоб не приходила! Пока гости…
– Я знаю.
– Вот и все! – подвела итоги Самохвалова и наконец-то сняла пальто.
До поздней ночи Антонина Ивановна строгала салаты, перетирала посуду, что-то бубнила под нос, пока не обнаружила, что через шесть часов встречать поезд. Тогда Самохвалова спешно переоделась в ночную сорочку и, стараясь не шуметь, накрутила свои рыжие кудри на металлические бигуди. Спать легла на тахту, предварительно заведя будильник на шесть пятнадцать, и ритмично засопела, местами переходя на храп.
Утром, разбудив дочь, Антонина вымелась из квартиры, оставив перечень ценных указаний юной хозяйке:
– Приберись давай, а то, как шишига, растрепанная.
– Больно надо, – скривилась Катька.
– Правильно, – съехидничала Антонина Ивановна. – Одной вот тоже было не надо: теперь ни детей, ни плетей. Терпенье и труд все перетрут! – вдруг перешла она к народному взгляду на жизнь. – А в твоем случае особенно: терпенье и труд!
– Терпенье и труд, – буркнула Катя, закрывая за матерью дверь. – В моем случае…
Девочка подошла к трельяжу, развернула зеркала таким образом, что отразилась одновременно во множестве блестящих плоскостей, и подтянула ночную сорочку так, что обнажились коленки. Катька выставила одну ногу, вторую, вильнула бедрами и, сосредоточенно глядя на себя в зеркало, распустила косу. Волосы распались на три волнистых потока. Получилось красиво. Катерина почувствовала это и так закинула голову назад, что волосы разом удлинились и покрыли всю ее детскую спинку.
– Тер-пе-э-э-нье и-и-и тру-у-уд… – пропела девочка, удовлетворенная своим отражением.
День начинался как никогда правильно: с ощущения собственной неотразимости. Правда, пока только в собственных глазах.
«Где, интересно, этот дурак спать будет? В моей комнате?» – размышляла Катька в ожидании гостей.
При встрече стало ясно: дурак не поместится в квартире, потому что двух метров ростом. И худой. Разве таких берут в связисты? Их же на поле боя видно невооруженным глазом – никакой маскировки. А если еще и шапку-финку с надписью SPORT с головы не снимать, вообще у врага именины сердца наступят: не человек, а Александрийский маяк!
Фамилия – Андреев, зовут – Андрей, отчество, наверное, – Андреевич. Может, другое. Как можно было так назвать человека? Андрей Андреев, Петр Петров, Иван Иванов…
Руки у москвича до колен, пальцы узловатые, а на них все подушечки стертые. Якобы от гитары. Да ладно, от гитары! Грызет, наверное, как Пашкова, а маме рассказывает – от гитары. Гадость! Взять противно: вот он их все время и прячет.
– Господи, Лиза, сколько ж мы лет не виделись! – растроганно причитала Антонина, не зная, куда усадить почетную гостью.
– Лет восемь, – морщила лоб худая, как жердь, московская знакомая. – Еще Сеня был жив. Вы нас в порту встречали. В августе, кажется. В Астрахань плыли. Катюшка еще, помнишь, все время Андрея за руку держала, отпускать не хотела.
– Не помню…
– Да как же ты не помнишь?! – горячилась Елизавета Алексеевна.
– Вот не помню, и все. Сколько воды утекло! Я уж лет пять как вдова. Да и ты…
– Да уж… – согласилась тетя Лиза. – Володи-то скоро как три года нет.
– Болел? – отстраненно поинтересовалась Самохвалова.
– Нет. В одночасье ушел. Вечером на желудок жаловался, а утром… – Елизавета Алексеевна испуганно посмотрела на сына. – Не буду, не буду, – пообещала она. – Новый год все-таки.
– А помнишь?! – зашлась смехом Антонина Ивановна. – Как в Монголии Вовка унитаз устанавливал… Посреди кухни… Ты ему еще говоришь: «Вова, тут кухня!» А он: «Какая тебе на хрен разница: поела – и на горшок…»
– А Сеня?! – подхватила эстафету Елизавета Алексеевна. – Ты Борьку еще грудью кормила, а он: «Мамуля, а мне молоко за вредность?»
Вспоминая молодость, женщины так увлеклись, что не заметили, как оказались на кухне, сделав общение практически интимным. Дети, если к их числу можно было отнести семнадцатилетнего юношу, сидели в зале, изнемогая от скуки и чувствуя себя не в своей тарелке. Катька избегала смотреть, оказывается, на хорошо знакомого Андрея. А тому вообще до этой пигалицы никакого дела не было.
