Однажды в СССР - Гатин Игорь

Пока же с трибуны нудно бубнил секретарь партийной организации торга Феликс Иванович Круглов. Должность эта была освобождённой, то есть товарищ Круглов ничем больше не занимался, как только руководил коммунистами торга, коих насчитывалось не очень много, и в чём конкретно заключалось руководство ими, было не очень понятно. Феликс Иванович всё время проводил в своём кабинете, который располагался по соседству с кабинетом директора торга – самой Лидии Яковлевны Бесчастных, что указывало на его высокое положение в руководящей иерархии, но чем это обусловлено и как взаимодействуют векторы силы внутри этой самой верхушки, Ромка не представлял. Зато в этом хорошо разбиралась Людмила, и, когда у них ещё были отношения, она рассказывала, что по влиянию секретарь парторганизации – второй человек в любом коллективе после директора. А может и директора в бараний рог скрутить, если правильно вопрос поставит. Что значит правильно поставить вопрос, Ромка в тот раз узнать не успел, поскольку Людмила, когда они оставались наедине, времени даром терять не любила, предпочитая секс всем остальным формам человеческого общения.

Вот и тогда она прервалась на полуслове и, завладев его достоинством, предалась любимому занятию, которое Ромка, чьи представления о допустимом между мужчиной и женщиной базировались на дремучих уличных понятиях, поначалу считал крайне постыдным. Помнится, когда она впервые приладилась, чтобы исполнить эту процедуру, он в ужасе схватил её голову обеими руками и так поспешно дёрнул вверх, что чуть не оторвал вместе со своим членом соответственно, поскольку Людмила, даже под угрозой потери головы, выпускать его изо рта категорически отказывалась. Потом он, потрясённый, громко шептал, что теперь никогда не сможет её поцеловать, потому что она никто иная, как… Она же со смехом заявила, что это не она…, а он – дремучий деревенщина и называется это не позорным лагерным выражением, а вполне изысканно – французской любовью. И поцеловать её он не просто сможет, а сделает это немедленно и не один раз. Надо ли говорить, что она оказалась права. И смог, и поцеловал, и не один раз. Но вот любителем специфического процесса так и не стал, оставаясь приверженцем традиционной формы совокупления, в которой, правда, оказался весьма искусным и, не подозревая о существовании книги «Камасутра», изобрёл многие позы оттуда заново.

Феликс Иванович между тем продолжал нудно зачитывать материалы пленума ЦК КПСС, которые, несмотря на то что состояли исключительно из понятных по отдельности русских слов, будучи собраны в текст, смысл передавать отказывались. Зал под монотонное гудение поголовно клевал носом, вздрагивая лишь, когда Людмила, сидящая в президиуме, то есть за столом, покрытым красной скатертью и с графином посередине, стучала металлической ручкой по этому самому графину, дабы привлечь внимание к словам докладчика и предотвратить откровенные всхрапывания и даже возможные падения со стульев, что нет-нет и случалось на собраниях, не добавляя очков секретарю.

Наконец, и по второму вопросу дружно проголосовали «за», при этом никто, кроме членов президиума, даже не подозревал, за что он голосует. Ну, наверное, поднять, усилить, ускорить, догнать и, возможно, перегнать, как всегда. Какая разница, что в этот раз придумали члены президиума, лишь бы отпустили поскорее. А тут ещё какого-то Романова обсуждать, чёрт бы его подрал!

Ромку подняли с места и поставили перед залом. Он ощутил себя словно на ринге, вот только противник был многоруким и многоглазым существом, которое колыхалось, тяжело дышало и хотело поскорее его прикончить. Получилось так, что он стоял между залом и столом президиума, как между молотом и наковальней, – вполоборота к одному и к другому. И там и там на лицах читалось безразличие, и на мгновение ему показалось, что всё вдруг закончится – кто-нибудь объявит, что это недоразумение, и все с облегчением разойдутся, а он счастливо присоединится к Олегу, и они поспешат по своим делам.

Но вот встала Людмила и, не глядя на него, начала говорить. Сначала он с изумлением узнал, что является прогульщиком и злостным нарушителем дисциплины и правил торговли, с которым не справляется трудовой коллектив, и потому было решено вынести его личное дело на комсомольское собрание. Это звучало настолько абсурдно, что сознание отказывалось воспринимать столь очевидный бред и, казалось, уплывает. Словно сквозь вату доносилось:

– …Так, в характеристике с места работы указывается на многочисленные и систематические нарушения формы одежды на рабочем месте, а именно нахождение за прилавком в несвежем колпаке и грязном фартуке…

Действительно, к концу смены, то есть на второй день, фартук выглядит не самым опрятным образом, а попробуй, взвешивая и заворачивая сотни кусков сырого мяса в день, сохранить его в первозданном виде! При этом он выглядел Белоснежкой по сравнению со Степаном, который, периодически поднимаясь наверх из разрубочной, напоминал чёрта из преисподней, где пытают грешников.

– …На неоднократные замечания отвечает дерзко, не проявляя должного уважения к старшим товарищам, призванным воспитывать и прививать навыки высокой культуры обслуживания…

Ага, высокой культуры обвешивания они навыки ему пытались прививать. Далее из текста следовало, что он систематически опаздывает на работу, подводя весь коллектив. Опозданий было ровно два, один раз на пятнадцать минут, второй – да, он серьёзно опоздал на два часа, когда напился в ресторане и очнулся в гостинице. Бр-р-р, до сих пор вспоминать стыдно. Но откуда систематически-то взялось? Тем более что он очень каялся за второй случай, и казалось, что простили, – директор примирительно заметила тогда: «Ладно, с кем не бывает». Выходит, что нет. Потом шла высосанная из пальца галиматья, что он халатно относится к своим обязанностям, и уж совсем откровенная ложь, что нарушает правила советской торговли и грубит покупателям. Ну дают! Внутри всё кипело! Ему казалось, что он немедленно должен объяснить всем, что это неправда, спорить, доказывать. Но то, что он услышал в конце, повергло его просто в шок.

– …По отношению к коллективу ведёт себя высокомерно и по-хамски, постоянно подчёркивая, что он – студент МГУ, а в торговле оказался случайно и задерживаться не собирается, поскольку все продавцы – хапуги…

На этих словах зал возмущённо загудел. Ромка почувствовал, что у него пол уходит из-под ног. Дальше всё происходило как в тумане. Выступали какие-то незнакомые люди и что-то про него рассказывали. В какой-то момент подняли Олега, Ромка видел его испуганные глаза и открывающийся рот, но слов не слышал или не понимал.

Неожиданно сознание словно выбросило его из глубины на поверхность, он встретился взглядом с Людмилой – в её глазах даже сквозь стёкла очков сквозило торжество. Она руководила этим срежиссированным хором, который незаслуженно, но очень слаженно распинал его, втаптывал в грязь, и это доставляло ей удовольствие. Она смотрела на него, видела, как он горбится под шквалом абсурдных обвинений, видела его недоумевающий, отчаявшийся взгляд, как большие синие глаза потемнели и перебегают с одного лица на другое, ища и не находя поддержки. Она видела, что ему действительно больно – его броня пробита, и чужие люди с удовольствием копошатся у него внутри грязными руками.

И вдруг, когда она осознала это, встретившись с ним взглядом, торжество улетучилось в одно мгновение, ей стало безумно жаль его, такого беззащитного, неискушённого, близкого! «Что ты наделала!» – закричало в голове. «Ты бросила его на потеху этой своре. А он не выдержит – он же гордый!» – стучало кровью в висках.

«Но он сам, сам виноват! Он бросил меня!» – «Нет. Он просто сказал то, что вы оба знали. Он взял на себя ответственность и сказал это первым, как мужчина. И нет у него никого, кстати!»

– Подождите, – не своим, вдруг севшим голосом перебила она очередного оратора. – Неужели вы, работая с комсомольцем Романовым бок о бок в одном коллективе, видели от него только плохое? Что, он, всегда грубил, хамил и хвастался? Совсем ничего хорошего в товарище не заметили?