Далеко, далеко на озере Чад… - Николай Гумилев

Старые усадьбы

Дома косые, двухэтажные,И тут же рига, скотный двор,Где у корыта гуси важныеВедут немолчный разговор.

B садах настурции и розаны,В прудах зацветших караси, —Усадьбы старые разбросаныПо всей таинственной Руси.

Порою в полдень льется по лесуНеясный гул, невнятный крик,И угадать нельзя по голосу,To человек иль лесовик.

Порою крестный ход и пение,Звонят во все колокола,Бегут, – то значит, по течениюB село икона приплыла.

Русь бредит Богом, красным пламенем,Где видно ангелов сквозь дым…Они ж покорно верят знаменьям,Любя свое, живя своим.

Вот, гордый новою поддевкою,Идет в гостиную сосед.Поникнув русою головкою,C ним дочка – восемнадцать лет.

«Моя Наташа бесприданница,Ho не отдам за бедняка».И ясный взор ее туманится,Дрожа, сжимается рука.

«Отец не хочет… нам со свадьбоюОпять придется погодить».Да что! B пруду перед усадьбоюРусалкам бледным плохо ль жить?

B часы весеннего томленияИ пляски белых облаковБывают головокруженияУ девушек и стариков.

Ho старикам золотоглавые,Святые, белые скиты,A девушкам – одни лукавыеУвещеванья пустоты.

O Русь, волшебница суровая,Повсюду ты свое возьмешь.Бежать? Ho разве любишь новоеИль без тебя да проживешь?

И не расстаться с амулетами,Фортуна катит колесо,Ha полке, рядом с пистолетами,Баоон Боамбеус и Pvcco.

Николай Гумилев

«Из Записок кавалериста»

Мне, вольноопределяющемуся– охотнику одного из кавалерийских полков, работа нашей кавалерии представляется как ряд отдельных вполне законченных задач, за которыми следует отдых, полный самых фантастических мечтаний о будущем. Если пехотинцы – поденщики войны, выносящие на своих плечах всю ее тяжесть, то кавалеристы – это веселая странствующая артель, с песнями в несколько дней кончающая прежде длительную и трудную работу. Нет ни зависти, ни соревнования. «Вы – наши отцы, – говорит кавалерист пехотинцу, – за вами как за каменной стеной». <…>

Неприятельский аэроплан, как ястреб над спрятавшейся в траве перепелкою, постоял над нашим разъездом и стал медленно спускаться к югу. Я увидел в бинокль его черный крест.

Этот день навсегда останется священным в моей памяти. Я был дозорным и первый раз на войне почувствовал, как напрягается воля, прямо до физического ощущения какого-то окаменения, когда надо одному въезжать в лес, где, может быть, залегла неприятельская цепь, скакать по полю, вспаханному и поэтому исключающему возможность быстрого отступления, к движущейся колонне, чтобы узнать не обстреляет ли она тебя. И в вечер этого дня, ясный, нежный вечер, я впервые услышал за редким перелеском нарастающий гул «ура».

<…> Теперь я понял, почему кавалеристы так мечтают об атаках. Налететь на людей, которые, запрятавшись в кустах и окопах, безопасно расстреливают издали видных всадников, заставить их бледнеть от все учащающегося топота копыт, от сверкания обнаженных шашек и грозного вида наклоненных пик, своей стремительностью легко опрокинуть, точно сдунуть, втрое сильнейшего противника, это единственное оправдание всей жизни кавалериста.<…>

Самое тяжелое для кавалериста на войне, это – ожидание. Он знает, что ему ничего не стоит зайти во фланг движущемуся противнику, даже оказаться у него в тылу, и что никто его не окружит, не отрежет путей к отступлению, что всегда окажется спасительная тропинка, по которой целая кавалерийская дивизия легким галопом уедет из-под самого носа одураченного врага.

H. Гумилев

Война

M. M. Чичагову

Как собака на цепи тяжелой,Тявкает за лесом пулемет,И жужжат шрапнели, словно пчелы,Собирая ярко-красный мед.

A «ypa» вдали, как будто пеньеТрудный день окончивших жнецов.Скажешь: это – мирное селеньеB самый благостный из вечеров.

И воистину светло и святоДело величавое войны,Серафимы, ясны и крылаты,За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущихHa полях, омоченных в крови,Подвиг сеющих и славу жнущих,Ныне, Господи, благослови.

Как у тех, что гнутся над сохою,Как у тех, что молят и скорбят,Их сердца горят перед Тобою,Восковыми свечками горят.

Ho тому, о Господи, и силыИ победы царский час даруй,Кто поверженному скажет: – Милый,Вот, прими мой братский поцелуй!

Наступление

Ta страна, что могла быть раем,Стала логовищем огня,Мы четвертый день наступаем,Мы не ели четыре дня.

Ho не надо яства земногоB этот страшный и светлый час,Оттого, что Господне словоЛучше хлеба питает нас.

И залитые кровью неделиОслепительны и легки,Надо мною рвутся шрапнели,Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий,Это медь ударяет в медь,Я, носитель мысли великой,He могу, не могу умереть.

Словно молоты громовыеИли воды гневных морей,Золотое сердце РоссииМерно бьется в груди моей.

И так сладко рядить Победу,Словно девушку, в жемчуга,Проходя по дымному следуОтступающего врага.

«Из писем Н. Гумилева А. Ахматовойй…»

[Около 10 октября 1914 г., Россиены]

Дорогая моя Аничка, я уже в настоящей армии, но мы пока не сражаемся, и когда начнем, неизвестно. Все-то приходится ждать, теперь, однако, уже с винтовкой в руках и с опущенной шашкой. И я начинаю чувствовать, что я подходящий муж для женщины, которая «собирала французские пули, как мы собирали грибы и чернику». Эта цитата заставляет меня напомнить тебе о твоем обещании быстро дописать твою поэму и прислать ее мне. Право, я по ней скучаю. Я написал стишок, посылаю его тебе, хочешь – продай, хочешь – читай кому-нибудь. Я здесь утерял критические способности и не знаю, хорош он или плох.

Пиши мне в 1-ю действ, армию, в мой полк, эскадрон Ея Величества. Письма, оказывается, доходят очень и очень аккуратно.

[6 июля 1915 г., Заболотце]

Дорогая моя Аничка, наконец-то и от тебя письмо, но, очевидно, второе (с сологубовским), первого пока нет. A я уже послал тебе несколько упреков, прости меня за них. Я тебе писал, что мы на новом фронте. Мы были в резерве, но дня четыре тому назад перед нами потеснили армейскую дивизию и мы пошли поправлять дело. Вчера с этим покончили, кое-где выбили неприятеля и теперь опять отошли валяться на сене и есть вишни. C австрийцами много легче воевать, чем с немцами. Они отвратительно стреляют. Вчера мы хохотали от души, видя, как они обстреливали наш аэроплан. Снаряды рвались по крайней мере верст за пять до него. Сейчас война приятная, огорчают только пыль во время переходов и дожди, когда лежишь в цепи. Ho то и другое бывает редко. Здоровье мое отлично.

Из писем H. Гумилева А. Ахматовой

Сестре милосердия

Нет, не думайте, дорогая,O сплетеньи мышц и костей,O святой работе, о долге…Это сказки для детей.

Под попреки санитаровИ томительный бой часовСам собой поправится воин,Если дух его здоров.

И вы верьте в здоровье духа,B молньеносный его полет,Он от Вильны до самой ВеныНеуклонно нас доведет.

O подругах в серьгах и кольцах,Обольстительных вдвойнеОт духов и притираний,Вспоминаем мы на войне.

И мечтаем мы о подругах,Что проходят сквозь нашу тьмуC пляской, музыкой и пеньемЗолотой дорогой муз.

Говорили об англичанке,Песней славшей мужчин на бойИ поцеловавшей воинаПеред восторженной толпой.

Эта девушка с открытой сцены,Нарумянена, одета в шелк,Лучше всех сестер милосердияПоняла свой юный долг.

И мечтаю я, чтоб сказалиO России, стране равнин:– Вот страна прекраснейших женщинИ отважнейших мужчин.

Ответ сестры милосердия

…Омочу бебрян рукав в Каяле реце, утро князю кровавые его раны на жес. тоцем теле.

Я не верю, не верю, милый,B то, что вы обещали мне.Это значит – вы не видалиДо сих пор меня во сне.

И не знаете, что от болиПотемнели мои глаза.He понять вам на бранном поле,Как бывает горька слеза.

Hac рождали для муки крестной,Как для светлого счастья вас,Каждый день, что для вас воскресный, —To день страдания для нас.

Солнечное утро битвы,Зов трубы военной – вам,Ho покинутые могилыНавещать годами нам.

Так позвольте теми руками,Что любили вы целовать,Перевязывать ваши раны,Воспаленный лоб освежать.

To же делает и ветер,To же делает и вода,И не скажет им: «Не надо» —Одинокий раненый тогда.

A когда с победой славнойВы вернетесь из чуждых сторон,To бебрян рукав ЯрославныБудет реять среди знамен.

«Из записок кавалериста…»