Медленнее, ниже, нежнее… (сборник) - Татьяна 100 Рожева

Ей так много хочется сказать ему. Какая неловкая ситуация…

– А ты какой врач? – спрашивает она совсем не то, что хотела.

– Нейрохирург.

– Много оперируешь?

– Много, – переминается он.

– Устаёшь, наверно? – она чуть не плачет от банальности их разговора. Через тридцать лет.

– Больше устаю от новых магазинов, – чуть улыбается он. – Никогда не знаешь, где что и найдёшь ли привычные продукты. А оперировать – это моя работа. Устаю, конечно, но и удовлетворение есть.

Он пытается заполнить словами неловкую пустоту между ними. Она благодарно подхватывает тему:

– А я, знаешь, тоже сделала операцию нейрохирургическую пять лет назад в Израиле. Дорого, но не жалею. Результаты хорошие. И очень мне профессор понравился. Шимон Рохкинд. Абсолютный фанат своего дела! Очень приятно было с ним общаться. Ты, может, знаешь его?

– Врач должен быть таким, – сдержанно отвечает Рон. – Я слышал о нём, но лично не знаком.

– А где ты живешь, Рон? – она ласкает языком его имя.

– В Иерусалиме.

– Ну да, а тот в Тель-Авиве. Вот и не встречались.

Разговор снова высыхает.

– Как родители? Живы? – вспоминает она.

– Мама жива, слава богу. Отца уже нет.

– Мама тоже в Израиле?

– Нет, мама в Лиссабоне. Она не хочет никуда переезжать. Болеет. Но за ней уход двадцать четыре часа в сутки, и мы навещаем. Я и дочка.

– У тебя дочка есть? А жена?

– Развелись. Она уехала в Штаты. Но мы остались друзьями. Я, когда бываю там, встречаемся, общаемся. Нормально. А ты как? И кстати, кто у тебя родился? – вспоминает Рон, смутившись.

– Мальчик, – тоже смущается Каролина. – Ему уже тридцать. Он женат, у меня внучка чудесная. Они в Швейцарии живут. А я вот сюда переехала, в Словакию. У меня же бабушка отсюда. Здесь дом, в котором я выросла. А с мужем развелись. Почти сразу после того, как…. как… как сын родился, – находится она.

– У тебя тоже компот из генов? – улыбается Рон. – У меня ведь отец армянин, а мама из Португалии. Отец был дипломатом, а мама в посольство пришла. Они там и познакомились.

– Я помню эту историю, – тепло говорит она. – Ты часто бываешь у нас?

– Нет. Часто в России. Был в Питере недавно, так номер самый дорогой, мерседес с водителем, ужин в Астории с девочками и чаевых пятьдесят тысяч евро. Это помимо оплаты операции и всех остальных расходов. Пока есть русские олигархи, можно жить! – смеётся Рон с теми же ямочками на щеках, что были в шестнадцать лет, но словно повзрослевшими…

Она теряется от этих ямочек окончательно, словно они, живые свидетели того, что у них было, смеются и над ней. Но, берет себя в руки.

– Это что же, Рон, получается, дешевле оплатить хирургу перелёт и проживание, чем больному прилететь в клинику? – спрашивает она.

– Послеоперационный период очень важен. Перевозить больного опасно, а так он может оставаться в клинике сколько угодно, – объясняет врач.

– Наверно, ты очень хороший нейрохирург, – она дотрагивается до его плеча и слегка гладит нежную ткань пальто.

– Хороший, да. Без ложной скромности. Обычно врачи могут удалить до семидесяти процентов опухоли, я достиг восьмидесяти пяти, девяноста. Поэтому меня приглашают много стран, – привычно говорит он.

– Я горжусь тобой, Рон.

– Спасибо.

– Так ты один живешь, если бывшая жена в Штатах? – робко спрашивает она.

– Один.

– Я тоже одна.

Он молчит. На его лице появляется нетерпение.

– А в Иерусалиме ты в клинике работаешь?

– Да.

– Выбор у тебя, наверно! И медсестры и пациентки! Всех перетрахал? – предпринимает она отчаянную попытку подобраться к настроению тридцатилетней давности.

– Мои пациентки не для секса, – спокойно отвечает он, словно разговаривая с безнадежной больной. – Медсестры в ночную смену, минет или секс стоя в кабинете. Но иногда такая смена, что лучше подрочить.

Она вдруг понимает, как нелепо она выглядит, как отвратительно возбуждение старухи. Но она уже не может контролировать себя. Совсем как тогда… Ей хочется с ним… хотя бы говорить об этом.

– А я хочу тебя спросить как врача, – волнуясь, начинает она. – Если у женщины нет мужчины, нет полноценного секса. Но она регулярно мастурбирует. Скажем, каждый день. Это может повлиять на ее здоровье? Что ей грозит?

– Не грозит почти ничего, – отвечает врач. – Только эти самооргазмы должны быть полными, потому что порой у женщин бывают неполные оргазмы, и вот это может провоцировать воспаление, вплоть до кисты на яичниках.

– Что значит полные оргазмы? – краснеет она.

– У женщин часто бывает оргазм неполным, они не придают этому значения. Это результат скованности мышечной системы таза и яичники не освобождаются полностью. Вероятность вреда здоровью очень небольшая.

– Как узнать, полный оргазм или неполный?

– Обычно после неполного можно почувствовать незначительную боль ниже живота десять – пятнадцать минут.

Она медленно проводит пальцем по своим губам, вспомнив, что это эротично. Но сразу опускает руку стесняясь себя.

– Онанизма не надо стесняться, – ободряюще говорит Рон. – Это часть физиологии человека, а физиологию я учил в Королевской Медицинской Академии. Вероятность заболеть очень маленькая. Кстати, у мужчин тоже иногда бывает неполный оргазм. У меня был пару раз.

– Пару раз за все время? Серьёзная статистика! – иронизирует она, хватаясь за юмор как за опору, ибо чувствует, что у нее больше нет той силы, которую дает уверенность в своей женской привлекательности. А без нее она слабая и совсем не нравится ему. Нужно уходить от опасных тем. Возбуждение старухи смешно и жалко, а жалость ей меньше всего хотелось бы вызвать в Роне.

– А почему ты живешь в Иерусалиме? Он далеко от моря. А как же поплавать после работы? – возвращается она к нейтральной теме.

– Мне и в джакузи неплохо.

– Разве сравнится булькающее корыто с морем?

– Я не люблю море.

– А что ты любишь?

– Снег, – неожиданно отвечает он.

– Снег? В Иерусалиме есть снег?

– Нет. Снег рядом, в Австрии. Два часа лёта. Это не проблема.

– А почему все-таки Израиль?

– После Португалии отец работал представителем ООН в Израиле. Я служил в Израильской армии. И после Академии мне сразу предложили хорошее место. Я люблю эту страну. Я не еврей, но это страна, которая дала мне всё!

Он говорит так, словно его снимает Израильское телевиденье. А ей так хочется услышать своего Рона…

– Ты счастлив, Рон? – тихо спрашивает она.

– Пожалуй, да. Иногда жалею, что пошёл в медицину.

– Почему?

– Знаешь, что это такое – во время операции получить прямую линию на мониторе, а больному двадцать лет! – с болью говорит врач.