Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней - Ксения Кривошеина

На «башне» кипели нешуточные страсти. В битве за истинное понимание и развитие русской идеи сталкивались разные мнения и философские направления. Это место стало поистине одним из идейных центров русского символизма, творческой лабораторией поэтов; в своих литературных «средах» Вяч. Иванов видел прообраз «соборных» общин. За годы существования «башни» здесь побывало множество разных людей. А. Блок, А. Белый, В. Брюсов, К. Бальмонт, Ф. Сологуб, Л. Андреев, М. Волошин… Однако далеко не все задерживались здесь, в результате каждый выбирал свой путь. Самый существенный разрыв в обществе единомышленников (со старшими символистами) произошел в 1907 году после того как Иванов поддержал теорию «мистического анархизма» Георгия Чулкова, но с Брюсовым (зачинателем русского символизма) он сохранил дружбу вплоть до смерти.

Пожалуй, больше всего спорщиков «сред» занимал больной вопрос о судьбе и о значении русской интеллигенции. Тут страсти достигали высшей точки кипения. Наиболее горячие обсуждения вызвала статья Д. Мережковского «Религия и революция» (1908), в которой он писал: «…поймет ли русская интеллигенция, что лишь в грядущем христианстве заключена сила, способная победить мещанство и хамство грядущее? Если поймет, то будет первым исповедником и мучеником нового мира».

Возрождение, духовный подъем нации некоторые философы и писатели «башни» видели лишь на пути христианства: «…со Христом – к свободе. Христос освободит мир». Интеллигенция при этом должна стать не только человеческим разумом, но разумом Богочеловеческим, Логосом. Оппонентом выступал Г. В. Плеханов, считая подобные высказывания «псевдофилософской болтовней», а мировоззрение – «евангелием от декаданса». Неоднократно возвращались в спорах к высказываниям Мережковского о «славянофильском национализме и зоологическом патриотизме», а также о разочарованности А. В. Карташева, который много раз говорил о том, что надежды на воспитание и просвещение в РФО обернулись утопией и что «открывается, в сущности, религиозно-философская говорильня», причем пояснял – «политическая говорильня». На самом деле «петербуржцы начинают тяготиться мирным “побулькиванием” богоискательской мысли».

По словам Городецкого, также частенько бывавшего на «башне», в «средах» Иванова было много «будоражащего мысль, захватывающего и волнующего», но в основном споры и разговоры посетителей были освещены лучами «волшебного фонаря мистики»; «запах тления воспринимался как божественный фимиам». Характерно, что на первых порах Блок «бережно отстранил» Городецкого от посещения «чердачных чертогов» Иванова, где все было «замкнуто в узком мистико-эротическом, интеллигентски самодовольном кругу».

В своей статье «Последние римляне» (1923) одной из первых в эмиграции Елизавета описывает атмосферу предреволюционного Петербурга: «Новичком, поистине варваром, пришлось мне бывать на “башне” у Вячеслава Иванова. Там собирались люди, в полной мере владевшие ключами от сокровищницы современной культуры».

Эти собрания, по ее словам, отличало «ночное бдение до зари, какая-то пряность и утонченность всех речей». Все чаще она вспоминала советы Блока: «Бегите от нас умирающих пока не поздно, оставьте последних римлян, найдите выход в природе, труде, соприкосновении с народом».

«Непередаваем этот воздух 1910 года. Думаю, не ошибусь, если скажу, что культурная, литературная, мыслящая Россия была совершенно готова к войне и революции. В этот период смешалось все. Апатия, уныние, упадочничество и ЧАЯНИЕ НОВЫХ КАТАСТРОФ и сдвигов. Мы жили среди огромной страны, словно на необитаемом острове. Россия не знала грамоту, – в нашей среде сосредоточилась вся мировая культура. Цитировали наизусть греков, увлекались французскими символистами, считали скандинавскую литературу своею, знали философию и богословие, поэзию и историю всего мира.

В этом смысле МЫ были гражданами вселенной, хранителями культурного великого музея человечества. Это был Рим времен упадка! МЫ не жили, МЫ созерцали все самое утонченное, что было в жизни, МЫ не боялись никаких слов, МЫ были в области духа циничны и нецеломудренны, а в жизни вялы и бездейственны. В известном смысле мы были, конечно, революцией до революции – так глубоко, беспощадно и гибельно перекапывалась почва старой традиции, такие смелые мосты перебрасывались в будущее. И вместе с тем эта глубина и смелость сочетались с неизбывным тлением, с духом умирания, призрачности, эфемерности. Мы были последним актом трагедии – разрыва народа и интеллигенции. За нами простиралась снежная всероссийская пустыня, скованная страна, не знающая ни наших восторгов, ни наших мук, не заражающая нас своими восторгами и муками… И вдруг прозрение: Мне жалко Христа. Он… умирал, у НЕГО был кровавый пот, Его заушали[29], а мы можем об этом громко говорить, ведь у нас нет ни одного запретного слова. И если понятна ЕГО смерть за разбойников, блудниц и мытарей, то непонятна за нас, походя касающихся ЕГО язв и не опаляющихся ЕГО кровью. Постепенно происходит деление. Христос, еще не узнанный, становится своим. Черта деления все углубляется… Христос – это наше… А чье наше? Разве я там, где Он? Разве я не среди тех, кто произносит безответственные слова, которые начинают восприниматься как кощунство, как оскорбление, как смертельный яд? Надо бежать, освобождаться…»[30]

Начинающая поэтесса увлекалась не только литературой, посещением знаменитой «башни» Вячеслава Иванова, она принимала активное участие в художественно-выставочной жизни Петербурга. Группа «наиболее культурных живописцев», как писал С. Маковский, художники старшего поколения, объединились в «Мир искусства», а творческая молодежь, тянувшаяся к более авангардным, формалистическим направлениям, создавала свои объединения и писала к ним программные манифесты. Молодые художники столицы, противопоставлявшие себя «Миру», основали в феврале 1910 года сообщество «Союз молодежи». Целью этого объединения была пропаганда нового направления путем организации выставок, аукционов, встреч, дискуссий. Это было, пожалуй, самое левое из всех формальных объединений того времени.

Возможно, на формирование вкусов Елизаветы оказала влияние и Софья Ивановна Бодуэн де Куртенэ[31], молодая художница, постоянный участник выставок «Союза» и близкая подруга Н. Войтинской. Может быть, именно поэтому дебют Кузьминой-Караваевой как живописца связан с этим объединением. Проявляла она интерес и к творчеству Пикассо, о котором в это время много говорили в художественных кругах Петербурга и Москвы. В то время стали появляться цветные репродукции Анри Матисса, творчеством которого были увлечены и Н. Гончарова, и М. Сарьян.

Художники «Союза» старались искать собственные пути самовыражения, они были во многом солидарны с футуристами. Выпуская совместный журнал, они признавали кубизм и лучизм. Для определения своего стиля и направления они предложили новый термин «пуризм», подчеркивая этим, что выбранный ими путь в пластике и живописи призван подчиняться чистоте линий и форм, полноте и яркости цветовой гаммы. Своей живописной палитрой они были в некоторой степени сродни методам слововыражения поэтов-акмеистов.

Пуристы считали своим долгом создать музей новейшей русской живописи, куда обыватель приходил бы не для отдыха, а посредством живописи обращался бы к переживанию событий наших дней.

Работы художников «Союза» вызывали много незаслуженной брани и насмешек, их искусство считали декадентством, а их самих «бездарными пошляками». Сами «мирискусники» во главе с А. Бенуа возмущались «вандализмом союзной молодежи», ее эстетическим бессмысленным бунтом, эпатажем и вызовом бездарностей, которые не умеют рисовать, но зато хорошо знают, как устроить скандал! Многое в этой критике соответствовало эстетическому кредо «молодых вандалов», высказанному в манифесте поэтом С. Городецким, этот рецепт новой революции творчества распространялся не только на писателей, но и на художников: «Красота наконец-то демократизируется, и красивым становится некрасивое, иногда даже уродливое, что вполне возможно только при полном обновлении дряблой, пошлой современной души… Никогда форма не стояла так далеко от содержания, как в наши дни… итак, смотрите пристальнее на “Ослиный хвост”, боготворите новаторов в поэзии и музыке, и тогда вам будет еще возможно выжить».

По тому же пути последовательного разрушения какой бы то ни было эстетики, погружения в минимализм, увлечения африканским племенным искусством шли Пикассо, Макс Эрнст и группа «Дада». Поэт Тристан Тцара – основатель течения дадаизм – и его группа единомышленников рассматривали дадаизм как протест против Первой мировой войны. «На языке негритянского племени кру, – писал Тцара в манифесте 1918 года, – “дада” означает хвост священной коровы, в некоторых областях Италии так называют мать, это может быть обозначением и детской деревянной лошадки…»