Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней - Ксения Кривошеина

Образы многих стихотворений навеяны картинами жизни в Анапе и в Крыму:

Чтобы взять пшеницу с нивыИ кровавое, пьянящее вино,Вы входили в тихие заливы,Где сквозь синь мелькает дно.

За вино платили звонкими рублями,На зерно меняли золото монетИ, гремя по борту якорями,Оставляли в море пенный след.

Мы ж, купцы и виноделы,Пахари береговой земли,Ждем, чтоб вновь мелькнули дыма стрелы,Чтоб на якорях качались корабли.

Лиза рада выходу своей первой книги, дарит ее близким и друзьям, сборник приобретает настоящую известность и широкий отклик в прессе. Но книга получилась не акмеистической. «Скифские черепки» – не только взгляд в прошлое, реконструкция эпоса языческой прародины, но это одновременно и предсказание будущего: «У русских есть соблазн почувствовать себя скифами <…>. Скифская идеология народилась у нас во время революции. Она явилась формой одержимости революционной стихией людей, способных к поэтизированию и мистифицированию этой стихии. Скифская идеология – одна из масок Диониса» – так писал Н. Бердяев в «Философии неравенства». Тема Диониса постоянно обсуждалась на «башне» Иванова. Это был его конек. В основе стихов – переживания скифской девушки, оторванной ее же отцом, «владыкой кочевным», от родины:

Он в рабство продал меня чужому тирану,у которого белая, цепкая рука…

Софья Борисовна пишет в воспоминаниях, что образ «курганной царевны» возник, вероятно, в связи с тем, что за воротами их имения «стояли два древних кургана, разрытые проф. Веселовским, часть из найденных в курганах сокровищ находилась в Керченском музее на могиле Митридата, куда любили заходить дети Пиленко, а часть была в Эрмитаже».

Отклики в прессе были разные, от положительных до насмешливых. Но это было не самое главное. Первая ласточка вылетела из-под пера Лизы и молодой автор получил заслуженное внимание мэтров: «Умело и красиво сделаны интересно задуманные “Скифские черепки”» (В. Брюсов), «умело написанная книга» (В. Ходасевич). Имя поэтессы было поставлено в один ряд с именами А. Ахматовой и М. Цветаевой: «Книги г. Цветаевой и г. Кузьминой-Караваевой объединены ясностью и простотой стиха» (Н. Львова). В то же время автор последней оценки, сама поэтесса, отмечает, что стих у Кузьминой-Караваевой «подражателен», а образы «не ярки и только приблизительны». Отзыв Брюсова был в известной степени «спровоцирован» Гумилевым. Посылая летом 1912 года из Слепнёва сборник поэтессы, Гумилев, в частности, писал Брюсову: «Я очень дружески настроен к автору “Скифских черепков”».

Большинство авторских монологов в книге написаны от имени царевны.

Курганного царя я дочь,Я жрица и хранитель тайны я…

Насмешливый и злой на язык Городецкий опубликовал посвященное молодому таланту стихотворение, написанное под впечатлением ее «курганной царевны»:

В высоком кургане, над морем, над морем,Мы долго лежали; браслета браслетКасался, когда под налетами буриКачался наш берег и глухо гудел.

Потом нас знакомили в милой гостиной.Цветущею плотью скелет был одет,За стекла пенснэ, мимо глаз накаленных,В пустые глазницы я жадно глядел.

Через пару дней Городецкий прислал Лизе огромный торт, на котором шоколадными буквами было выведено: «Царевна, я равен тебе», – что было переиначенными строками из «Скифских черепков»:

Царевна я – равна рабе,И мертва…

С нетерпением она ждала реакции Блока, и наконец он прислал записку: «“Скифские черепки” мне мало нравятся… мне кажется, что Ваши стихи – не для печати, то есть они звучали бы иначе, если бы не были напечатаны». От В. Нарбута тоже последовала критика: «Стихи-думы… тяжеловаты, сумрачно и однообразно тягучи».

Но ни дружеская критика, ни насмешки не остановили ее, начало было положено, первая книга дошла до читателя, и начался длинный путь Е. Ю. в искусстве. Из Лизы – Елизаветы Пиленко она превратилась в поэтессу Серебряного века – Елизавету Юрьевну Кузьмину-Караваеву.

Живопись и поэзия продолжали соседствовать. Символизм и акмеизм не только стимулировали слово, но и рождали в воображении Елизаветы фантастическую живопись. Поглощенная поисками своего стиля, Елизавета Юрьевна скоро отошла от «Союза молодежи» и в других выставках участия не принимала. Но ее общение с талантливыми и самобытными художниками, в частности с Наталией Гончаровой и Анной Ахматовой, не прошло бесследно, их влияние можно проследить даже в поздних произведениях французского периода Елизаветы Юрьевны – м. Марии. Особенно это видно в ярких растительных орнаментах, которыми были расписаны стены и окна (как бы витражи) ее парижских храмов. Русские орнаменты и яркие краски, похожие на лубочные картинки, во многом несут отпечаток встреч и контактов в России до эмиграции. Хотя можно допустить, что работы Руо (особенно его витражи) и декоративные вырезки из бумаги Матисса сыграли не последнюю роль в ее парижском периоде.

Московская группа художников, примыкавшая к «Союзу», – Н. Гончарова, М. Ларионов, А. Шевченко – выступала с пропагандой новой живописи беспредметного, абстрактного искусства (лучизм Ларионова), а так же «примитива». Причем «примитив» заявлялся не только как стиль, но и как своеобразное вероучение, «религия художника». Наталия Гончарова была его ярким представителем. Идеологом группы был А. Шевченко, который в 1913 году издал специальную брошюру под названием «Неопримитивизм».

В ней он говорил: «простая, бесхитростная красота лубка, строгость примитива, механическая точность построения, благородство стиля и хороший цвет, собранные воедино творческой рукой художника-властелина, – вот наш пароль и наш лозунг. Мы берем за точку отправления нашего искусства лубок, примитив, икону, т. к. находим в них наиболее острое, наиболее непосредственное восприятие жизни, притом чисто живописное».

Художественные критики еще до революции считали, что искусство Н. Гончаровой глубоко русское, традиционное. Сказочно-лубочный, близкий к народной картинке стиль ее живописи оказался созвучен во многом духовным и творческим поискам Елизаветы Юрьевны.

29 марта 1912 года она выезжает в свою первую заграничную поездку, в Германию, на курорт в Бад-Наугейм. В эти годы он представлял из себя своеобразное ожерелье курортов, поскольку к Наугейму примыкали тогда еще Фридберг и Иоганнинсберг, расположенные поблизости. Елизавета Юрьевна побывала в каждом из них. Но больше всего ее привлекал Иоганнинсберг, откуда она даже послала открытку А. Блоку, на которой был изображен вид «Ивановой горы».

Иоганнинсберг был небольшим селением на правом берегу Рейна, славившимся своими виноградниками, что было для Елизаветы Юрьевны, как выходца из семьи потомственных виноделов, особенно интересно. Ведь первые виноградные лозы ее дед, Д. В. Пиленко, для своих виноградников в районе Абрау вывез именно из этих мест.

В прогулках по волнующим ее сердце местам Елизавета Юрьевна не расстается с блокнотом. Из письма к А. Блоку, где Лиза подробно описывает многие и дорогие для него достопримечательности Наугейма, выходит, что она много гуляет, пишет стихи, рисует и дышит не только чудным воздухом гор, но и впитывает атмосферу, в которой жил ее любимый поэт. Она представляет, как Блок бродил по тем же местам, делает наброски, мечтает показать их ему: «Я сидела целый час на башне во Фридберге. Меня там запер садовник, чтобы я могла рисовать», – пишет она Блоку. Из этой серии этюдов сохранились только два – это рисунок карандашом и пейзаж, цветной набросок маслом на бумаге.

Она не могла не знать, что в 1897 году поэт, посещая Бад-Наугейм (вместе с матерью), пережил первую и сильную любовь к Ксении Садовской, которая оставила глубокий след в его творчестве. В свои 38 лет, после неудачных третьих родов Садовская приехала в эти места поправить здоровье и… покорила сердце юного поэта. Тетушка Блока, писательница М. А. Бекетова, вспоминала: «Она первая заговорила со скромным мальчиком, который не смел поднять на нее глаз, но сразу был охвачен любовью. Красавица всячески старалась завлечь неопытного мальчика». По прошествии 15 лет история любви повторяется, но только уже неопытная девушка Лиза приехала ощутить на себе магию этих мест и осмыслить любовь к поэту.

В одном из писем к Блоку, то ли скучая по северной столице, то ли с надеждой на радужное возвращение, она замечает:

«Я не верю, что в Петербурге нет каштанов, и красных крыш, и душного сырого воздуха, и серых дорожек, и белых с черными ветками яблонь…» В Наугейме она написала несколько стихотворений, которые позже были ею соединены с анапскими в одну книгу «Дорога». Этот сборник стихов, или, как она назвала их, «Лирическая поэма», вроде бы никак не связан с посещением курорта в Германии, скорее они полны внутренних раздумий и схожи по стилю с поэзией поздних символистов, но если знать о чувствах, наполнявших сердце Елизаветы, и ее сомнения, то эти стихи есть лакмусовая бумажка для историка… Прогулки без устали по «его» маршрутам, одно то, что здесь бродил, сочинял и рисовал «он» – ее любимый Александр Блок! Было ли это целительно для нее? Ей казалось, что она может лучше разобраться в себе, в нем, почувствовать время, в котором живет. Она вспоминала, что говорил поэт о взаимодействии и неразрывности искусства во всех его направлениях: «Россия – молодая страна, и культура ее – синтетическая культура. <…> …Неразлучимы в России живопись, музыка, проза, поэзия, неотлучимы от них и друг от друга – философия, религия, общественность, даже – политика».