Иду на вы… - Ким Николаевич Балков

осмеливался приблизиться к нему со злой отвагой. Все же Радогость чаще ехал по безлюдным раменям. Мало ли что?.. Уж и не скажет, сколько седмиц провел в пути, и сильно удивился, когда вдруг расступились дерева и открылась отчина — малое селище, вроде бы ничем не приметное с виду: те же домы и подворья, что по Руси раскиданы в великом множестве, разве что духовитости в них побольше, потому как строения тут сплошь из добротной, в яром соку, сосны. От нее и дух тот. И все же те и не те домы-то, вроде бы как поосанистей, поприглядней, и в оконцах свет поярче, и тесовые крыши покруче. Радогость приметил это и заволновался пуще прежнего, в глазах вдруг зарябило, а в руках ощутилась мелкая противная дрожь. Он едва дотянул до крайнего по нижней улице присадистого дома с легкой, гудящей на ветру крышей. Помнил Радогость, здесь жил пришлый старичок, вроде бы изверг, почему мало кто общался с ним. Старичок был невелик ростом, бороду имел длинную, не белую уж, а какую-то серую, и глаза бойкие, все чего-то вызыркивающие, как если бы им не по силам было остановиться на чем-то одном. А почему, скажете? Да, наверное, потому, что все им обрыдло, и они хотели бы увидеть что-то еще, вдруг да повезет и углядится ими нечто способное обжечь многотерпеливую душу. То-то возликовал бы тогда раб Божий, то-то возрадовался бы! Да уж, не больно-то привечали старичка в селище, но Радогостю и его сверстникам он пришелся по сердцу. И они захаживали к нему и сказывали, сидя в светелке, иной раз и про сокровенное, о чем в другом месте сказать не посмели бы. Было что-то в старичке мягкое, ласковое, отчего и тянулись к нему вьюноши и подолгу слушали его чудные, нередко забавные, в утверждение доброго начала в человеке сказы. В тех сказах, как припоминает Радогость, не отыскивалось ничего из ближней жизни, все они, подаваемые голосом тихим, как бы даже скользящим по вниманию слушателей, не больно-то норовя завладеть им, состояли из того, что никем из вьюношей не наблюдалось ни в ближних краях, ни в дальних, из чего-то такого, что и словами-то не передать, разве только почувствовать, уловив в сказе ущипнувшее за сердце. Странно это, а вместе влекуще туда, где легко и незыбисто, и тишина окрест такая, что слух улавливает поскрипывание волос у вьюноши под тяжелым, из бычьего рога, гребнем. Опять-таки и то удивительно, что не угнетает тишина, напротив, притягивает к себе, и, коль скоро вдруг скрипнет ли дверь в ветхом жилище, впуская еще одного вьюношу, иль зазвенят слюдяные оконца под хлестким порывом ветра, то и отметится неудовольствие в юных лицах и сноровят поживей настроиться на прежний душевный лад.

Про все про это вспомнил Радогость, подходя к ветхому жилищу в странной, ничем не объяснимой надежде встретить и ныне знакомого старичка. И откуда такая уверенность? Столько зим минуло с той поры, когда Радогость покинул отчину! А ведь старичок уже и тогда был в немалых летах. И Радогость не удивился, когда, войдя в светлицу, увидел маленького длиннобородого старичка. Тот сидел на лавке у выскобленного до желтой белизны пристолья, придвинутого к низкому, чуть только проглядываемому, порожку и заставленного деревянной посудой, и со вниманием в легко и как бы даже весело рыскающих глазах посмотрел на вошедшего и к немалому удивлению Радогостя признал в нем давнего знакомца, и тут же утратилась прежняя рыскающая веселость в глазах. Те вдруг помутнели и что-то угрюмоватое обозначилось в них, упругое, предельно натянутое, от чего не так-то просто было избавиться, а старичок, кажется, старался опустить придавившее его сердечную распахнутость, но не умел и, зримо для Радогостя терзаясь от своей неумелости, сказал:

— А вот и ты, сыне. Я уж заждался тебя!

И начал припоминать давнее, да все про него, про Радогостя, про то, сколь ловок и удачлив был тот в младые леты и как родовичи радовались ему, отчего и прозванье волхвы сыскали ему такое, как бы даже не от самой жизни: и в те поры тяготно было на Руси, до радости ли, да, видать, верили россы, что наладится в отчинах. Про многое сказывал старичок, и слова его, доброй вязью помеченные, лились легко, однако ж с какой-то внутренней напряженностью, которую не мог не заметить Радогость, а заметив, заволновался и не сразу спросил про то, о чем и хотел бы знать с самого начала.

— Ну, как мои? Живы ли? Здоровы ли?

Старичок замолчал. В жилище с низко провисшим бревенчатым потолком сделалось натянуто строго и безысходно, поубавилось света в оконце, распозналась паутина, зависшая над ближним углом, темная, дрожащая.

— Что с ними?

— Проклятый агарянин побил всех, — сказал старичок упавшим голосом: — И малого вьюношу не пожалел.

Лютая боль надавила на сердце Радогостя, и пошел он от родного селища, и долго шел, и день, и два, не разбирая пути, но сердцем чуя, к какому берегу пристать. И вывели его Боги к Невогороду, и принят он был там молодым князем, и обласкан. Ему и поведал Радогость про свою беду.

— По всей Руси ныне, — сказал Святослав. — И в вятичах, и в северянах, и на земле полян лютуют отвергшие Богов наших, потоптавшие копытами коней многие кумиры. Но всему определен свой срок. И да вознесен будет над ними меч росса!

8

Ахмад покинул дворцовые покои царя Хазарии с неудовольствием, ясно прочитываемом на длинноскулом смуглом лице. Он шел по тенистым, густо засаженном высокими деревами прямым улицам Итиля, едва сдерживаясь, чтобы не прогнать прочь поспешающих за ним воинов из сопровождения. Вдруг сделались неприятны ему старанием чего-либо не упустить и тем не прогневить Всемогущего, почему и оказывались часто не в том месте, где им надлежало быть в то или иное мгновение времени, которое есть пыль под сапогами везиря. Он шел и бормотал что-то досадливое и сущее в нем угнетающее, что-то такое, чего не должно бы наблюдаться в нем, но что укрепилось, отвратное и гунливое, и нашептывало про нерешительность Песаха, про нежелание мэлэха выслушать его до конца, хотя ему, Всецарственному, и надлежало бы выслушать предводителя войска, лишь на прошлой седмице побывавшего в росских землях и кое-что повидавшего, почему стронулось на сердце и накатила хлесткая, точно плеть погонщика мулов, тревога. Песах не пожелал выслушать везиря, как если бы испугался чего-то. Нет, сказал он, я не хочу ни о чем знать, я не верю