Полное собрание сочинений. Том 5. Мощеные реки. - Василий Песков

Раз десять кинул на берег. Оглянулся — ничего нет. Украли! Рев, беготня по берегу, сцепился с соседом, которого заподозрил. Тут судей не бывает, кто сильнее — тот прав. К местам хорошей рыбалки собираются иногда по десятку медведей. Медведица учит несмышленое поколение, как надо ударить, как нырнуть на глубоком месте за рыбой. Медвежата дерутся из-за кидано, еду сожрал». «Кричу в телефон: медведь на дровяном складе! Пришлось пожарников звать…» «Стоим, глядим друг на друга — шагов десять. Не более. Как заревет, жидким ударил — и деру…» «Забавно от комаров отбивается: лапами туда-сюда, на брюхо падает и ползет, комаров давит…» А вот запись, которая, пожалуй, больше, чем другие, заставляет забыть о плюшевых мишках.

Степан Иванович Ушаков.

В первый день на Камчатке мне позвонил московский знакомый: «Ты вот все со зверями…

В больницу самолетом привезли парня… Понимаешь — медведь».

…Парень своим ходом вышел ко мне из палаты. Но был он в бинтах с головы до ног.

— Вот как отделал… — Парень достал из халата зеркальце. — Двенадцать скобок на этой щеке и на этой — лапой ударил…

Вот что рассказал Колодкин Виктор, шофер и строитель из тундрового поселка Каменская.

«В полдень мы пошли с Валей по кедровые орехи. Собираем в лощине — это километров пять от села. Услышал я подозрительный треск.

Бросил мешок. Валю за руку — и наверх. Надо ж случиться — видно, и он к этому месту вышел. И подумал, наверное, что мы зло имеем. Наверное, он тоже по орехи пришел и считал кедровник ну своим, что ли. Короче, увидел его в десяти метрах. Успел крикнуть: «Валя, беги!»

А он уже надо мною на задних… Ну вот, видите: лицо, рука — кость переломлена. Я упал. Слышу, по черепу, как по горшку: дррр… (зубами, наверно; одни лоскуты остались на голове). И отпрыгнул. Я подумал: ушел. Шевельнулся, а он тут начал рвать, раза три приподнял за свитер… Зарастет. Вот только лицо…»

Не очень веселый случай. Но все-таки не надо думать о камчатских медведях плохо. У зверя больше причин на нас обижаться. Встреча с существом, пахнущим дымом и табаком, — всегда для медведя большая опасность.

Никто не считал, сколько каждый год убивают их на Камчатке. Раньше медвежьи шкуры шли на шапки английских гвардейцев. Теперь служат большими половиками в квартирах. И много медведей потому только, что мало еще людей на Камчатке. В дальних углах полуострова живут охотники, которых кормит медвежий промысел. Мне встретился, может быть, самый знаменитый из них.

* * *

В Ключах сказали: «А его найти просто. Вот по этой улице. И глядите — на сарае растянута медвежья шкура». Я насчитал двенадцать рас тянутых шкур на сараях, на воротах, на бревенчатых стенах домов и нашел наконец.

Охотник Степан Иванович Ушаков был дома, но готовился снова в тайну — чинил нарты.

Собаки понимали, в чем дело, и визжали от нетерпения.

— Из Москвы ко мне?! — Охотник понюхал табак и сказал что-то жене.

На столе появились горячая медвежатина и тарелка с брусникой.

— Степан Иванович, говорят, много медведей убил?

— Однако, много. Вот едим девятьсот двадцать пятого…

— Всех так и считаете?

Степан Иванович нюхает табак, достает из сундучка завернутую в тряпицу стопку засаленных записных книжек.

— Вот, записано…

Листаю слипшиеся страницы, исписанные печатными буквами. Пять-шесть слов — и частокол палочек. «20 августа 1937 года. Шестером на Еловке охотились». А дальше палочки. Каждая палочка — убитый медведь. Он метил тех, в которых сам стрелял. За неделю — шесть палочек…

Время от времени хозяин «Записок» подводит итог. «1944 год. Всего убито 49 медведей».

— В тот год много стреляли. Война. Продукты давай. Я три тонны мяса сдавал. За один день, помню, четырех медведей убил.

— И сейчас пишешь?

Достает из кармана помятую книжку. Те же печатные буквы и палочки. «Охотился на Еловке. Убил 13. Трудно дошел, болели ноги».

— В этом году много зверей. Можно было больше стрелять. Рыбкоп не берет…

Тайга не делает охотника разговорчивым.

Наш разговор — вопрос и ответы.

— Мне сейчас без двух шестьдесят. Стрельнул первый раз, когда было пять лет. Отец отошел, а я по уткам из дробового. Хорошо помню: одну подбил, отец на выстрел бежит: «Как же ты, разбойник, ружье удержал?!» В десять годов из винчестера у зимовья медведя свалил.

— Говорят, гуся на лету пулей бьешь?

Нюхает табак, вспоминает. Просит внука собакам понести медвежатины.

— Молодыми дурачились: кружки у огня кверху швыряли. В мою не все попадали, а я всегда дырки производил. И теперь в пять копеек на сто шагов попаду. Ноги вот, ноги бастуют…

Снимок из книжки моего коллеги, шведского фотографа-анималиста Свена Йильсетера. Медведей он снял на Аляске. Образ жизни у этих зверей такой же, как на Камчатке. Фотографу повезло — семь рыболовов сразу.

Каждое лето после промысла, после ночевок в снегу охотники уходят опять в тайгу, к горячим ключам, лечиться. «Я все ключи знаю: от поясницы, от живота, от ног, от простудных чирьев. Всегда помогало». И в этом году ключи свое сделали, но что-то осталось в ногах у охотника. А надо идти…

— Опять на медведя?

— Соболей буду бить… Нет, соболей не считал. Волков, лисиц, росомах, соболей не считал. Медведей считал — большой зверь. Можешь ты его положить, а то и сам ляжешь…

По именам вспоминает охотников, которые из тайги не вернулись. Потом долго роется в сундучке, достает свидетельство сельскохозяйственной выставки.

— Награду Москва прислала. И медаль была. Медаль кум попросил — на свадьбу поехал. Пусть поносит на свадьбе. Он тоже много зверя добыл…

— Степан Иванович, а приходилось не убивать зверя?.. Ну видишь, а рука не поднимается убивать?

— Однако, было. К одному подошел близко. Чувствую, видит, а не бежит. Ходит, интересуется. Во весь рост поднимаюсь, не убегает — спокойный, глядит, интересуется. Товарищ сказал: «Пошто не стрелял?» — «Не мог — как человек ходит, интересуется…»

— А остальных девятьсот не жалко?

Это вопрос человека из густонаселенного места, где медведи живут только в сказках, и охотник не понимает вопроса.

— Жалко? Жалко, если просто так убил, ну если убил и бросил. Я так не бил. Я один раз увидел сразу семнадцать медведей и не стрелял — было не надо. А когда надо, десять дней, бывает, ходишь одного ищешь. Ноги вот, ноги бастуют…

Пятьдесят лет в тайге. Вся жизнь — охота. И развлеченье — охота, и хлеб, и опасности, и вот болезни пришли. И опять надо идти…

Собаки визжат от нетерпения во дворе. В мешок уложены спички, соль, сухари и патроны. Стоят у дверей лыжи, подбитые оленьим мехом, и свежеструганая лопатка — ставить капканы.

Мать внизу почему-то не шевелится. Медвежонок еще не все понимает.

— Степан Иванович, а было такое, что мог бы и не вернуться?

— Было… — Нюхает табак, вслух перебирает разные случаи. Потом мы идем во двор. На растянутой шкуре охотник находит дырку от удара ножом.

— Я близко пускаю зверя. Бывало, прямо в пасть стрелял. В этот раз поспешил. Стрельнул — бежит, еще раз — бежит: видно, скользнуло по черепу. Еще раз… а выстрела нет — забыл, что два патрона осталось. Он лапами карабин обхватил, и я успел ножик… Это как раз был девятьсот двадцать пятый. Раньше я не мог бы забыть — два патрона… И вот ноги, ноги бастуют… Если что и случится — все справедливо… Не ходить? Да какая же жизнь без тайги?..

Я видел, как он уходил. Выпал снег. Дымно курилась Ключевская Сопка. На покрытом снегом пригорье долго виднелась маленькая фигура — точка рядом с громадой вулкана.

Фото автора. 3 марта 1966 года.

Четверо на вулкане

На Камчатке тридцать три живых и в пять раз больше потухших вулканов. Живые называются почти как люди: Авача, Кихпыныч, Толбачик, Ксудач, Узон, Семлячик, Шивелуч…

И характеры, как у людей. Карымский «покуривает» — в день по нескольку раз пускает в небо заряды дыма. Вулкан Безымянный много веков молчал, и на него уже махнули рукой: потух.

А десять лет назад он вдруг проснулся и так «рявкнул», будто десятка три водородных бомб были спрятаны в безымянной горе. Вулкан Авача в шутку называют домашним вулканом. Он стоит на виду у города Петропавловска, каждый здоровый и не очень ленивый человек сможет на АваЧу подняться, хотя, конечно, прогулка до кратера не из легких. Царица всем азиатским вулканам — Ключевская сопка. Этой молодухе пять тысяч лет. Семьсот раз извергался вулкан, а силы в нем, кажется, все прибывает.

Вулкану Шивелучу миллион лет. За долгую жизнь этот старик столько гор наворочал — не сразу поймешь, где голова у вулкана. Шивелуч все время потихоньку ворчал, но год назад он сделался на Камчатке главным героем.