О гномах и сиротке Марысе - Мария Конопницкая

Царица Татр подняла белоснежную руку и спросила:

– Кто ты, девочка?

Марыся открыла рот, но у нее перехватило горло от страха.

Тут Хвощ, положив трубку на плечо, поклонился вежливо и сказал:

– Это пастушка из Голодаевки, сиротка Марыся!

И опять отвесил поклон, шаркнув ножкой.

Царица ласково улыбнулась гному и, обратив к Марысе свое прекрасное лицо, спросила:

– Чего ты хочешь, девочка?

Тут Марыся не выдержала и, сложив худые ручонки, воскликнула:

– Хочу, чтобы гусаньки мои ожили, которых лисица задушила. Чтобы гусак опять гоготал на зорьке и гусыни ему отвечали… Чтобы они опять травку щипали и паслись на лужайке!…

Она закрыла лицо руками, и сквозь маленькие пальцы посыпались слезинки.

В чертоге наступила тишина, нарушаемая только жалобным плачем Марыси.

Царица милостиво кивнула и сказала тихо, неторопливо:

– Много людей приходило ко мне с разными просьбами. Просили золота, серебра, лучшей доли. Но никто еще, как эта девочка, не хотел уйти отсюда тем же, кем был. Твоя просьба будет исполнена. Царица сошла с трона и подвела Марысю к окну.

Глянула Марыся и всплеснула руками…

Может, это сон?

Перед замком как на ладони лежит Голодаевка. По дороге спешат пастушата, хлопают длинными кнутами, гонят гусей. А на лесной опушке семь гусей щиплют траву, гусак гогочет, серая гусыня отзывается. И верный Рыжик тут как тут – сидит, смотрит в лес и тихо скулит: ждет не дождется хозяйку!

– Господи! – воскликнула Марыся, не находя слов от переполнившего ее восторга. – Живы мои гусаньки! – И заплакала от счастья.

Царица дотронулась до ее плеча и тихим, еле слышным голосом позвала:

– Марыся!

Очнулась Марыся, смотрит – что такое?

Она лежит на лавке, на охапке свежего сена, покрытого дерюжкой. Рядом сосновый стол, на нем несколько горшков перевернуты вверх дном; дальше – большая печь с просторным запечком; перед ней спит серый кот, свернувшись в клубок, и лежит вязанка хвороста.

В углу ведро с водой и жестяная кружка. В разбитое окно сирень протягивает свои темно-зеленые ветки. А в ногах у нее сидят на скамеечке два русых мальчугана в распахнутых холщовых рубашонках, и за ворот им, пробившись сквозь куст сирени, забираются лучи заходящего солнца. Марысе жарко, что-то стискивает ей голову. Дотронулась рукой – голова обвязана тряпкой. Увидев, что она пошевельнулась, мальчики вскочили и склонились над ней.

– Ну, как ты? – спрашивает один.

– Пить хочешь? – спрашивает другой.

Марыся смотрит и не узнает.

– А кто вы такие?

– Мы Петровы сыновья. Его Кубой звать, меня – Войтеком, – ответил старший.

– А чья это хата?

– Как чья? Нашего отца!

– А как я сюда попала?

– Отец принес.

– Откуда?

– Да из лесу. Он из города воротился и пошел палку срезать для кнутовища – старое у него сломалось. А в лесу пес какой-то рыжий скулит, за сермягу его теребит, в кусты тянет.

– Рыжик! – закричала Марыся. – Что с ним?

– Ничего, что ему сделается! – засмеялся Куба. – А вот тебя, беднягу, отец чуть живую притащил.

– А моя хозяйка?

– А на что она тебе сдалась! Оставайся лучше у нас. Мы уж отца просили. Он говорит, у нас у самих хлеба мало. Но мы с тобой поделимся. А сейчас и лес прокормит, голодать не будешь.

– Какое там голодать! – отозвался Войтек. – В лесу земляники, черники, грибов! Орехи прошлогодние попадаются.

– Мы так к отцу пристали, что он даже за ремень схватился, – со смехом добавил Куба.

– Бил? – испуганно спросила Марыся.

– Нет, бить не бил – так, постращал маленько. Да мы и ремня не испугались, все равно упросили.

– Значит, он меня оставляет?

– Не совсем еще. Он сказал, расспросить сперва надо в деревне, чья это девчонка.

– И спрашивал?

– Спрашивал. У твоей хозяйки был.

– Ну и что?

– Сперва она хныкала, что тебя волки съели, а когда узнала, что ты у нас лежишь больная, опять расхныкалась: «На что мне больная гусятница? Я уже другую девчонку наняла».

– Значит, гуси целы! – обрадовалась Марыся и даже приподнялась на лавке.

– А как же! Четыре белых, три серых!

– Гуси ничего, хорошие, – с важностью добавил Куба. Марыся закрыла глаза и вздохнула с облегчением, словно у нее камень с плеч свалился.

Мальчики еще болтали о чем-то, но Марыся уже не слыхала – ее сморил крепкий сон.

Когда она снова проснулась, уже смеркалось.

Солнце село. В хате никого не было. В приоткрытую дверь, мигая, смотрели золотые звезды. Странствуя по синему небу, они по пути заглянули к Марысе – узнать, здорова ли она.

Вдруг дверь распахнулась, кто-то пулей влетел в хату и, опрокинув ведро, кинулся к Марысе.

– Рыжик! Рыжик! – слабым голосом крикнула Марыся, обнимая собаку. – Ты не забыл меня?

И заплакала от радости. А Рыжик, взвизгивая от восторга, махал хвостом и лизал ее смуглые руки.

Да, Марыся! Жизнь иной раз золотым сном может обернуться.

Когда новая пастушка погнала гусей на лужок, жители Голодаевки так и обомлели от удивления. Смотрят и глазам не верят, головой качают, разные догадки строят.

– Те же гуси или другие? Как, по-твоему, кума?

– Да уж и не знаю, что сказать! Не разберу никак. Вроде те, а может, и не те! Серая-то гусыня вроде побольше да пожирней стала!

– Что вы, побольше! А мне сдается – поменьше! – Чудеса, да и только! Болтали люди, будто лиса их задушила, ан они живехоньки!

– Да, чего только не бывает на свете!…

И кумушки расходились, покачивая головой.

Но больше всех удивилась сама Сладкоежка.

Тихонько, осторожно подкралась она к опушке, с левой стороны зашла, с правой – подглядывает за пастушкой и за гусями.

– Что такое? – шепчет. – Что это значит? Разве я не перегрызла всем им горло? – И при одном воспоминании об этом злодейка облизнулась. – Откуда же они опять взялись живые?

Встревоженная дурным предчувствием, она крадучись побежала на полянку, где спрятала гусей. Смотрит: по траве белоснежный пух разбросан, а гусей нет.

– Обокрали!… Ограбили!… Разорили! – завопила мошенница, словно невинная жертва разбоя, и в ярости стала кататься по земле… Вдруг в высокой траве она заметила какого-то рыжевато-бурого зверька; стоя на задних лапках и насторожив большие круглые уши, он живыми черными глазками наблюдал за катавшейся по земле лисой. Сладкоежка – а она была не только свирепа, но мстительна – в бешенстве вскочила, заскрежетала зубами и заорала:

– Чего ты вытаращился? Это что тебе, театр? Он, видите ли, даже на задние лапы встал, чтобы лучше видеть! Значит, знаешь, кто у меня гусей украл, раз так смотришь? Погоди, ответишь мне за это! Шкурой своей поплатишься!… В недобрый час ты мне на глаза попался! И бедный хомяк, наверное, тут же распростился бы с жизнью, если бы при первых же словах лисы не плюхнулся в траву в страхе, что рассердил такого огромного зверя, и не улепетнул в свою норку. Сладкоежка была сыта – только что голубя поймала и сожрала без остатка, – поэтому она не стала преследовать хомяка, а только погрозила ему вслед, в ту сторону, где колыхалась трава, и проворчала:

– Погоди! Попадешься ты мне на голодный желудок!… Я еще с тобой поквитаюсь, проныра!

И пошла в лес, задыхаясь от ярости.

Глава девятая

Ночь на Ивана Купалу

Соседи не узнавали Петра. После той весенней ночи, когда вместе с благоуханием росистых трав и цветов до него донеслась песнь великого музыканта Сарабанды, он словно переродился.

Может быть, по волшебству?

· Нет, просто эта чудесная музыка разбудила его спящий ум и душу. В нем впервые проснулась любовь к заброшенному бесплодному клочку земли, который столько лет напрасно согревало солнце и поливали обильные дожди. Впервые ощутил он огромное желание работать и огромный прилив сил. Руки, грудь, плечи налились силой, и он еле дождался утра, ворочаясь на соломе, будто это был муравейник или ложе Мадея.[3]

«Сколько времени потеряно, сколько добра пропало даром, сколько сил ушло впустую – и у меня, и у земли!»

И как это не пришло ему в голову раньше – год или два назад! А земля – добрая, терпеливая земля – все ждала его… Ждала, наряжаясь в пестрый цыганский убор из трав и полевых цветов, – ведь он не одевал ее своим трудом в золотые колосья…

Теперь он ее приоденет… Теперь он ее накормит… Теперь она ему мать родная, а он – ее сын!

Уже пели петухи, когда Петр, измученный своими думами, наконец забылся. И приснилось ему, будто ходит он по синему небу, жнет звезды лунным серпом и складывает в огромные стога… Вот какой чудной приснился сон!

Едва забрезжил рассвет, Петр достал деньги из кубышки, спрятанной в соломе под стрехой, и отправился на другой конец деревни, к тележнику Войцеху, покупать соху и борону. На улице было еще тихо и пустынно. Но Войцех уже сидел верхом на табуретке и строгал рубанком дышло, пересвистываясь с ручным скворцом, который давно жил у него. Только Петр показался на дороге, а скворец уже закричал: