Адмирал Ушаков - Леонтий Раковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Теперь наверное — поход! — вздыхал ушаковский денщик Федор, которого всегда укачивало в море.
Ушаков надел мундир и пошел из каюты.
На батарейной палубе было, как всегда, шумно и людно. Тут, в тени, кипела работа: вили каболки36, расщипывали паклю, пряли и сучили нитки, вязали маты, клетневали37 такелаж. Говор, шутки, смех.
Ушаков вышел на шканцы. Над шканцами был растянут тент. Вахтенный лейтенант и мичман стояли и смотрели на сверкающую под ярким солнцем изумрудную бухту, на чаек, которые стаями вились возле кораблей. Тут же стоял ординарец Ушакова, поджидая его.
Спустили трап. Ушаков и ординарец сели в шлюпку. Ординарец, по обыкновению, поместился на носу. Шлюпка отвалила.
Сверху, со «Св. Павла», на них смотрели вахтенный лейтенант и мичман. Мичман едва заметно улыбался.
Ушаков понял его улыбку: все мичманы всегда почему-то презирают ординарцев. Увидят, как ординарец на берегу идет сзади за командиром, непременно скажут: «Гляди, вон ординарец на бакштове38!»
А когда ординарцу приходится сидеть вот так на носу гребного судна, обязательно посмеются: «Ишь статуя сидит!»
Они шли уже вдоль фрегатов. Вот от «Крыма» отвалила шлюпка с его капитаном — курносым Пугачевским.
Ушаков неодобрительно приметил: гребцы «Крыма» не умеют грести — держат одно плечо выше другого, сгибают спину.
«Каков поп, таков и приход», — подумал Ушаков.
Ушаковская шлюпка поравнялась с «Марией Магдалиной» — фрегатом капитана Тизделя.
На баке фрегата было оживленно. Слышались мерные шлепки, чей-то голос бесстрастно считал: «Четыреста осемьдесят один, четыреста осемьдесят две», но его заглушали человеческие вопли:
— Ой, не могу! Ой, дяденьки, довольно!..
Лица гребцов стали сумрачными. Ушаков зло нахмурил брови.
Все знали, что это такое: у капитана Тизделя, как и у самого адмирала Войновича на его «Славе Екатерины», в большом ходу линьки и шпицрутены.
Шлюпка подошла к «Славе Екатерины».
Когда Ушаков вошел в каюту Войновича, контр-адмирал восседал в кресле, напыщенный и важный, в шитом золотом мундире. Перед ним стоял и что-то говорил длинный, белобрысый, точно его выварили, командир фрегата «Мария Магдалина» капитан 1-го ранга Вениамин Тиздель, фамилию которого матросы произносили на свой лад.
Тиздель был большим приятелем Войновича: оба они, иностранцы, вступили в русский флот, оба презрительно относились к русским, и оба были плохими моряками.
Ушаков поздоровался и сел рядом с героем Чесмы, стариком Кумани, командиром фрегата «Кинбурн». Ушаков служил вместе с Кумани еще на «Трех иерархах». Кумани, родом грек, поступил на русскую службу мичманом в 1768 году. Было ему тогда сорок лет. Кумани знал кроме греческого и русского английский, французский, итальянский, турецкий и арабский языки.
Федор Федорович уважал старого моряка.
Адмирал окончил разговор с Тизделем, окинул всех ничего не выражающими бараньими глазами и начал:
— Господа капитаны!
Войнович в некотором волнении погладил рукой свои иссиня-черные волосы, кашлянул и продолжал:
— Сегодня в ночь я получил приказ князя Потемкина: всей эскадре выйти в море, найти турок и драться. Надо помешать им оказывать помощь Очакову. Вот что пишет князь.
Войнович взял со стола бумагу — листок дрожал в его толстых, волосатых пальцах — и стал читать:
— «Подтверждаю вам собрать все корабли и фрегаты и стараться произвести дело, ожидаемое от храбрости и мужества вашего и подчиненных ваших. Хотя б всем погибнуть, но должно показать свою неустрашимость к нападению и истреблению неприятеля. Сие объявите всем офицерам вашим. Где завидите флот турецкий, атакуйте его во что бы то ни стало, хотя б всем пропасть!»
Он положил листок на стол и начал вытирать лицо платком, — адмиралу было душно.
«Вот трус. Войновичем называется, а так войны боится!» — с презрением подумал Ушаков.
Секунду молчали.
— Коротко и узловато! — вполголоса сказал Кумани.
— Да, болшой садача! — пропищал Тиздель.
— Турецким флотом командует знаменитый капудан-паша Эски-Гассан! — прибавил Войнович.
— Мы его знаем, он при Чесме командовал «Капуданией», — усмехнулся Кумани.
— За лихость Эски-Гассана зовут «крокодилом морских битв», — продолжал расписывать контр-адмирал.
— Плавать он мастак. Если бы не бросился за борт, когда мы сцепились с его кораблем на абордаж, «крокодилу» несдобровать бы! — вполголоса говорил Кумани.
— Когда же уходим? — спросил Ушаков.
— Я полагаю… ждать нельзя. Надо бы сегодня, но сегодня понедельник — несчастливый день, — пыхтел Войнович. — Придется завтра на рассвете.
— Куда пойдем?
— К Варне.
— А не лучше ли прямо к Очакову? Там наверняка найдем турок…
— Нет, к Варне!
— Успеем ли мы дойти, Марко Иванович? Погода ненадежная — со дня на день можно ждать норд-оста, — сказал Ушаков, который не первый год плавал в Черном море и знал силу и свирепость осенних штормов.
Войнович только развел руками.
— Больше приказаний не будет?
— Нет. Чтоб к утру все корабли и фрегаты были готовы! — сказал, вставая, контр-адмирал.
Капитаны стали поспешно расходиться. Ожидая трап, Ушаков слышал, как фалрепные39 вполголоса обменивались новостями:
— Влепили по шестьсот…
— Скляренко не выдержал, а Катин — молодец: «очугунился» и хоть бы пикнул! Только встать сам не смог — подняли…
Федор Федорович понял, что речь шла об очередной, сегодняшней расправе на «Марии Магдалине». Он поморщился: Тиздель применял телесные наказания по самому пустяшному поводу.
III
Как ни советовал Федор Федорович Войновичу направиться к Очакову, контр-адмирал все-таки держал курс к Варне.
«Ну и упрям, черт!» — подумал о нем Ушаков.
На пятые сутки похода, вечером, на северной стороне неба стали вспыхивать зарницы и подул норд.
— Вишь, заиграла зарница, — сказал денщик Федор, побелевший и чуть живой от качки.
— Ужо погоди, она тебе наиграет! — мрачно заметил Ушаков, которого никогда не укачивало.
Федор Федорович тревожно провел ночь, ожидая шторма.
Ветер не стихал.
Утро встало мрачное, в тучах. Темным и мрачным было и море. По морю ходила большая зыбь. Если б в такое волнение и встретили турок, то стрелять было бы трудно и бесполезно.
А ветер с каждой минутой свежел все больше и больше. Он упрямо, со страшной силой гнул мачты.
Ушаков велел убрать паруса и поставить штормовые.
«Слава Екатерины» и «Кинбурн» сделали то же.
Один Тиздель и в ус не дул: на «Марии Магдалине» только закрепили бом-брамсели и брамсели.
На «Св. Павле» убрали стеньги, когда на эскадру налетел страшный ураган. Федор Федорович видел, как палубу «Марии Магдалины» покрыли переломанные ветром брам-стеньги.
Буря раскидала корабли.
Больше суток боролся «Св. Павел» со страшным ураганом и все-таки, хоть и не без повреждений, справился с ним. И корабль и команда показали себя с наилучшей стороны. Корабль был своей, херсонской постройки, а люди в большинстве — балтийские и беломорские моряки.
Испытание выдалось тяжелое. Досталось всем: и экипажу и кораблю, но Ушаков был доволен результатом: все-таки выдержали!
«Св. Павел» возвращался домой в одиночку. За эти несколько дней он не видел в море ни одного паруса. Ни своего, ни турецкого. И вот теперь, подходя к Севастополю, Ушаков не отнимал от глаз зрительной трубы. Его тревожило: где остальные корабли? Много ли вымпелов в бухте?
Он с волнением смотрел вперед. Вон наконец показался двухэтажный каменный госпиталь. Вот мысок на Корабельной бухте, который уже так и называют Павловским, потому что здесь стоянка корабля «Св. Павел».
Видны корабли. «Слава Екатерины» есть, а где же «Мария Магдалина»? Тизделя, значит, нет. А фрегатов сколько? Раз, два, три… только семь. Кого же нет? Кумани есть. А-а, нет «Крыма»… И тут же подумал об адмирале: «Упрямо хотел идти к Варне. Вот тебе и Варна! Варна сделала угарно!»
Когда «Св. Павел» вошел в бухту и проходил мимо кораблей, их команды высыпали на верхнюю палубу, махали шляпами, кричали «ура».
Не успели стать на якорь, как денщик Федор откуда-то уже узнал, что «Крым» потонул, а «Марию Магдалину» унесло в Босфор к туркам.
Ушаков был вне себя от негодования.
— Ах, заморский дурак! Истинно слово… Тиздель! — в сердцах говорил он, шагая по шканцам.
Он немедля поехал с докладом к контр-адмиралу.
На «Славе Екатерины», как и на всех фрегатах, уже стучали топоры: плотники исправляли повреждения. Войнович осунулся и стал весь черный, под глазами легли тени.
Он встретил Ушакова с распростертыми объятиями.
