Много дней впереди - Алексей Белянинов

Дядя Федя ещё говорил, что мама в лесу не одна, что с ней ямщик, бывалый человек, старый таёжник. Он и костёр разожжёт, чтобы согреться, он и знает, как на правильную дорогу выйти. С ним не пропадёшь.

— Мы сейчас едем туда, — закончил он. — Называется колхоз «Хотугу сулус» — «Полярная звезда». Это, правда, далековато от Кангаласов, куда мама ехала на вызов… Но след конский кончается там, оттуда мы и пойдём навстречу. А вы… останетесь здесь, ты и Кристеп, дома у Дмитрия Романовича… Мы потом приедем за вами, уже все вместе.

— Ни за что, ни за что я не останусь, нигде! — закричал я. — Я только с вами!

— Женя!..

— С вами! С вами!

Пётр Тихонович подошёл к нам, наклонился над табуреткой.

— Подождите, Фёдор Григорьевич, — сказал он. — Сейчас я поговорю с Женей…

Он поговорит… А чего со мной говорить? Хоть кто скажет, не останусь!

— Женя, вот скажи сам, — продолжал Пётр Тихонович. — Ты хочешь, чтобы мы быстрей нашли маму?

Я промолчал, не ответил. Что ты ответишь на такой вопрос? Ничего…

Он не дождался от меня ответа.

— Так вот, задерживаться нам нельзя, а вы нас задерживаете. Нам же надо до темноты успеть в «Хотугу сулус». Иначе след не разглядишь в тайге, можно его потерять. И если ты хочешь маме добра, ты останешься. Ты понял?

Я посмотрел на Кристепа и по его глазам увидел, что он согласен с дядей Федей и Петром Тихоновичем. Но я — я с ними не мог согласиться! Мне страшно сделалось от одной мысли, что я буду один сидеть в какой-нибудь тихой незнакомой комнате, и ждать, ждать, ждать, и не знать, когда они вернутся, если вообще вернутся!

— Ничего мы не помешаем, — сказал я, и все слова у меня дрожали. — Чего мы помешаем? В машине сидеть? Не довезёт? Доедем с вами до «Хотугу сулус» этого самого, там будем дожидаться. Здесь или там — какая разница? Там, что ли, нет комнаты, где сидеть? Не останусь я… Пешком пойду…

Дядя Федя поднялся.

— Пётр Тихонович, мы только теряем время… Прав, кажется, Женя, а не мы. Едем!

И снова наша машина мчалась по таёжной дороге.

С нами в кузове сидел и Дмитрий Романович, товарищ Оллонов. Он тоже собирался на лыжах двинуться по санному следу в глубь тайги. А чем больше людей будет искать, тем лучше, тем скорее найдут. А товарищ Оллонов — он ведь родился в этих краях, каждую тропу знает, куда она ведёт… Раньше он был охотником, потом его избрали председателем сельсовета Хара-Сайялык. Но охоту он не бросает. Ходит с ружьём по ближним участкам. А охотник — я знаю, ещё Спиридон Иннокентьевич рассказывал — каждый след на снегу может прочесть, как я слово в книге… Охотник хоть сам и не был при этом, не видал, а подробно узнает, кто прошёл, с кем, куда направлялся, что с ним случилось и когда случилось. По следу, если у тебя есть глаза, ты всё можешь узнать!

Дмитрий Романович ещё что-то говорил, ко мне обращался… Но я плохо понимал, о чём он… Я думал, что с таким человеком скорее можно будет найти маму. А вдруг… а вдруг не найдём?!

Я испугался и стал слушать, что рассказывает Дмитрий Романович. У него у самого двое таких, как мы с Кристепом, только постарше. Мальчика зовут Басыкан, по-русски значит — Вася. Девочку — Даша. Живут они не в Хара-Сайялыке, живут в соседнем посёлке. Потому что в Хара-Сайялыке только начальная школа, а Даша учится уже в восьмом классе. Басыкан в шестой ходит. По субботам после занятий приезжают домой или приходят, если нет попутной подводы. В воскресенье под вечер — обратно. Напрямик тут до их интерната восемь километров будет.

— Однако, учёные они выйдут, — сказал Дмитрий Романович. — Даша хочет учительницей, Басыкан — геологом: он много книжек про них читал… Будет разные богатства под землёй искать и находить. Как твой отец, однако…

Отец?.. Первый раз называли так Фёдора Григорьевича, дядю Федю. «Твой отец…» Это значит мой.

Я посмотрел на него. Он сидел у борта и смотрел вперёд, хоть ветер, наверно, и обжигал ему лицо.

А Дмитрий Романович уже звал нас с Кристепом, в гости звал на лето. Он говорил, тут летом много чего хорошего есть в тайге. Купаться можно в озере, на лодке плавать, рыбу ловить… Брусники столько, что есть поляны совсем красные — за ягодами не увидишь зелёной травы. Полдня походишь, и можно тридцать вёдер набрать — сумей только дотащить!

Я подумал: а что, если всё обойдётся хорошо, можно будет к ним приехать. Купаться я люблю — могу хоть сколько из воды не вылезать. И рыбачить тоже люблю, хоть не рыбачил никогда, и ягоды собирать… Здесь было не так, чтобы очень далеко, — от Хара-Сайялыка до «Хотугу сулус»…

Я не успел заметить, как мы доехали. Машина, не сбавляя нигде хода, проскочила по всему посёлку из конца в конец, и шофёр круто затормозил возле конного двора.

Почему же он называется «конный»?.. Там и быки стояли: жевали свою жвачку и качали рогами. Мама всегда мне говорила, что я как жвачное животное, если я не хотел есть в обед и подолгу засиживался за столом.

Двор был обнесён вокруг изгородью из тонких и длинных жердей, чтобы лошади и быки не разбежались кто куда — они ведь не очень-то любят запрягаться… За изгородью, посередине двора, стояли две постройки — хоттоны, куда загоняют скот, когда особенно холодно.

Возле одного из хоттонов нас поджидали двое мужчин и женщина в светлой беличьей шубке. Они поздоровались со всеми и повели показать тех лошадей, что сами пришли к ним сегодня во второй половине дня.

— Вот какое дело… — говорил один, невысокого роста, с толстыми губами. — Выхожу корма быкам дать — оксэ!.. Смотрю, чужие кони возле изгороди. Увидели меня, и гнедой заржал, точно помощи просит.

— Наши, больничные, — кивнул Пётр Тихонович, как только мы переступили порог конюшни.

Я их тоже узнал, хотя там, на площади, перед школой, недолго их видел.

Они были привязаны у кормушки отдельно, чтобы колхозные кони не дрались с ними. В полутьме конюшни глаза у лошадей отливали синим и казались прозрачными. А бока-то как впали! Особенно у гнедого, он и дышал как-то тяжело, с присвистом, а пегашка, чёрный с белым, выглядел получше, но и ему досталось…

Сейчас про них никак нельзя было сказать — хорошие кони, надёжные…

Оба они волосатыми губами хватали жёлтый овёс из кормушки и с хрустом его жевали. Здорово проголодались!.. На нас покосились, когда мы подошли, уши поставили торчком и продолжали себе хрумкать.

Умели бы они говорить!..

Кошева стояла тут же, у стены, с поднятыми оглоблями. Она была совсем разбита. Кони, видно, таскали её, таскали по бездорожью, и она ударялась о пни, коряги. Полозья совсем поломались, да и сама плетённая из лозы корзинка на чём только держалась!

Я сел на облучок, ноги спустил на разломанный передок… А ещё два дня назад… мама сидела сзади в кошеве, когда подъезжала к школе, чтобы попрощаться со мной, сказать, что она всё нам приготовила и обед надо только разогреть… А я ей не позволил поцеловать себя при всех. И даже не мог в окно посмотреть, как они поедут через площадь, потому что надо было бежать в класс.

— Пора трогаться, — нарушил молчание дядя Федя, когда они осмотрели кошеву и ничего в ней не нашли: всё выпало, сколько раз она опрокидывалась, пока кони вышли к жилью.

Дядя Федя предложил так:

— Будем двигаться по их следу, пройдём, сколько успеем до темноты. Заночуем в тайге. Будем жечь костры, время от времени стрелять в воздух. Кто знает, может быть, они идут нам навстречу.

— Хорошо бы так, — сказал Пётр Тихонович. — Надо идти, Фёдор Григорьевич…

Неужели он тоже собрался в тайгу?.. Ведь ему, старику, трудно будет. Не помешает ли он остальным быстрее двигаться по следу, не станут ли они из-за него задерживаться в пути?

Двое мужчин из колхоза, те, что нас встретили на конном дворе, тоже уходили с ними.

В конюшне стояли три осёдланные лошади. Лошадей вывели к машине и навьючили на них тёплую одежду, спальные мешки, привязали два небольших кожаных мешка с патронами, рюкзаки с едой. И когда только успели всё это приготовить?..

Недолгими были сборы. Дядя Федя подошёл ко мне, ухватил под мышки и высоко поднял.

— Я пошёл, — сказал он так, как будто просто собирался после обеда к себе в контору. Так он маме говорил, когда уходил. — Будь молодцом, Женя… Женя, слышишь? И вы с Кристепом, я прошу вас, больше ничего не предпринимайте, ждите нас здесь, а то ещё и вас придётся… Ну, будь молодцом!

— Буду, — сказал я, хоть это очень трудно — быть молодцом, когда у тебя всё так плохо.

Он опустил меня обратно на землю, закинул за плечо заряженную двустволку. Ружьё было не только у него одного, ружья были у всех, кто уходил в тайгу. Все пятеро надели лыжи. Дмитрий Романович и те двое колхозников повели лошадей в поводу.

Мы с Кристепом и женщина — здешняя учительница — проводили их немного по тропинке, протоптанной от конного двора в сторону тайги, которая синела совсем близко.