Сытый мир - Хельмут Крауссер

КНИГА ВТОРАЯ

Из длительного упражнения в притворстве в конце концов возникает естество: притворство само по себе отпадает, а органы и инстинкты — вот те почти неожиданные плоды в саду лицемерия.

ГЛАВА 7. И КРЫСЫ СТАРЕЮТ

в которой Хаген снова встречает малолетнюю беглянку, осматривает с ней Музей Германии, Олений сад и собор Святого Павла и в конце концов чуть не распускается

Часы, отнятые у сна путём вымогательства, приглушённая палитра пустынных красок, а меня всё ещё щекочет страх что-нибудь пропустить…

В голове неизлечимо разрастается симфония дня — альтовое крещендо, к которому присоединяются оригинальные инструменты. Вялые глаза слезятся, а в лопатках тлеет боль — осложнение от миров, навязавшихся на мою шею. Я хватаюсь за подмышки, раздираю обеими пятернями свалявшиеся волосы.

Идти в такую рань вдоль Леопольд-штрасе — это пародия на триумфальное шествие. Мой кулак хоть и размозжён вчерашней дракой, но я радостно вздымаю эту кашу над головой и размахиваю ею как флагом — но ликующих криков не издаю. Крики — это акустическое пресмыкательство и раболепие. Красивое завели в Древнем Риме обыкновение — чтобы в триумфальном шествии участвовали и побеждённые тоже. Апатичный взор, распухшие ступни.

В одно прекрасное утро всё здесь запылает, очень мило всё здесь будет гореть синим пламенем, прорыв в небе будет источать кровь, а на грешную землю прольётся небывалый свет. Это было бы самое щадящее из заслуженного. Господи, прости мне моё кощунство, нет на меня Аиды, которая пропела бы нам своё троекратное «Расе»! Милая, где же ты? Нет-нет-нет, я воспеваю войну и неистовство, крепко держусь за Вергилия и иду с ним, пошатываясь и горланя: «Агта virumque сало qui TYojae primus ab oris…»- и так далее.

И вот что поразительно: такое количество борцов-одиночек с перекошенными от злобы харями бороздит просторы утренних улиц… Они сосредоточенно совершают обход: глаза их постреливают, еле заметно, то налево, то направо, держа в обозрении поле битвы на сто восемьдесят градусов. Время от времени они бросают быстрый взгляд через плечо, как будто опасаясь погони: руки готовы сжаться в кулаки… Они держатся прямо и с достоинством — без небрежности, но и без отчаянного безрассудства. Осторожность сидит у них в подкорке. Некоторые сжимают губы до судорожного побеления. Хе-хе. Ну, держись. Когда герои вестернов отбрасывают в сторону свою сигарету и начинается музыка…

Обидел меня Ирод. Скотина такая. И как он только меня не обзывал! И даже хотел меня убить, он собирался стать моим убийцей! А ведь я ему ничего не сделал! Я давно уже не грудной ребёнок и ни в чём таком не провинился: вот уже года два, как я без резинки не наведывался ни в одну укромную расщелину, никакого отношения к делу размножения не имею. Не знаю, что и подумать.

Дожидаюсь слова свыше — или сниже — всё равно. Слова из другого мира. Губной помадой на зеркале, пальцем на слое пыли, кровью на стене, ну хоть как-нибудь. Ничего. Нет никакого другого мира. Когда вступаешь в битву в задних рядах, имеешь хорошую возможность для обзора. Эта позиция подобает полководцу.

Опускаюсь на тротуар. Подошвы горят, между пальцами жжение. В горле пересохло. Надо было купить пива на бензоколонке. К векам словно гири привязаны. Всякое засыпание для меня подобно смерти — я никогда до конца не уверен в воскресении.

Какая-то уборочная машина шурует в сточной канаве, а из-за неё появляются три чёрные тощие паучихи, богомолки, ну, что-то в этом роде — сразу три, одна из них сестра-начальница, а с ней две подчинённые сестры. Неожиданно начальница направляет свои стопы в сторону кустов и нагибается там, а товарки фланкируют ее. Я с любопытством подхожу ближе. Три монашки в семь часов утра, и одну из них рвёт — сильная сцена.

— Эй, священницы, скажите, от чего это вашу начальницу тошнит?

— От яиц, — задорно отвечает молодая монахиня.

— Надеюсь, от тех яиц, которые едят за завтраком…

Судя по вони, так оно и есть. Я подхожу вплотную к чёрному воинству, приглядываюсь. Монашки не знают, что и сказать. В конце концов слово берет сама блюющая:

— Есть у вас хоть капля стыда? Отвернитесь!

Затем следует новая порция. Монахиня обблевала свою одежду. Я наставил на происходящее любопытный взгляд, как кровожадный репортёр камеру. Премного благодарны за любое разнообразие. На меня зашипели все три. На стоянке такси два шофёра смеются, опершись на капоты своих машин.

Яйца на завтрак — это неплохая мысль. Давно не ел яиц, да и в утренние забегаловки на рынке Виктуалиен давно не заглядывал. В одном из этих заведений, помнится, было необычное, странное пиво.

Итак, цель определилась сама собой. Хорошо: иди куда хочешь, не уклоняясь ни от какого побуждения. Только ноги не слушаются.

До рынка четыре остановки на метро. Гизела — штрасе. Университет, Одеон-плац, Мариен-плац. Я должен быть предельно осторожен, из-за этих чёрных шерифов. У меня ведь нет медицинской страховки. Сегодня воскресенье, поезда почти пустые, не за кого спрятаться в случае чего. Но всё же я еду. Обошлось. Ни один из мусоров не показался.

В летнее время я люблю эти унылые притоны, которые открываются в шесть часов утра и собирают в своих недрах всех потерпевших крушение. Эти грязные, убогие дыры с сумрачным освещением и с энергичными официантками — громкоголосыми, но проворными.

Яиц не оказалось. Есть пиво, есть чай, колбаски и кофе. Этого должно быть достаточно. Я заказываю всё вплоть до чая. Свет крадется сквозь жалюзи, и мой визави хочет рассказать мне что-то о жизни. Нет, спасибо, этим я уже сыт. Меня уже обслужили. Знаю всё. Я мудрейший человек под солнцем и придурок под луной. Мои мускулы поросли шерстью, мне сто пятьдесят лет, и мне больше нечего сказать. Мне триста лет, и всё уже сказано. Мне три тысячи лет, я весь сгнил и прокис, мне бы только откинуться на спинку стула и поглядывать по сторонам. Я больше не игрок. Ограничусь лишь комментариями. Из стеклянной кабины спортивного репортёра буду придираться к судье на поле.

У моего визави больше нет зубов. Нет у него и волос. Он дитя. Он кричит. Он кричит, взбодрённый жизнью. Бла-а-а-а-бла-бла-бла-а-а и вя-вя — вя-вя-а-а-а.

Уношу ноги. Сегодня будет тёплый день. Пойду — ка я к Изару, лягу там на берегу, а когда придут голые и разложат свои телеса на галечном пляже, я удалюсь прочь, как старый человек, которому стыдно взирать на всё это непотребство.

О возрасте человека красноречивее всего говорит его походка. Трое семнадцатилетних обгоняют меня на Фраунхофер-штрасе. Восемь утра. я пересекаю мост и спускаюсь по ступеням вниз. Трава здесь мягкая и высокая, вся перекакана собачками. Голые будут избегать этого места. А вон там обширная лагуна, отделённая от реки, там полно водорослей и паршивых уток, покрытых струпьями. Вода перетекает через запруду, падает и пенится, как мыльная. В целом Изар относительно чистый, в нём можно даже купаться, не боясь раствориться в кислоте. Только я спрашиваю себя: для чего плыть, если существуют мосты?

Вид у уток всегда чрезвычайно довольный. Настоящие диснейлендовские утки. Когда я впадаю в депрессию, то прихожу сюда и смотрю это утиное кино, слушаю их кряканье и опускаю ноги в воду. Читаю надписи под мостом. Рот мой сам по себе напевает песню, которую я не знаю.

Вдруг трава зашевелилась. С моими глазами, должно быть, не всё в порядке. Я ведь больше не ношу очки — однажды мне их разбили прямо на носу, когда я потерял бдительность. Но сойдёт и без них. Они и вообще-то были мне нужны только для телевизора. И когда я немного прищуриваю глаза, я вижу, что это не трава зашевелилась, а заворочался зелёный спальный мешок. Правда, это кажется малоправдоподобным: никакой бродяга не стал бы ночевать под этим мостом. Слишком уж сыро и сквозняк.

Из спального мешка высовывается девичья голова. Девушка моргает и щурится на свет, замечает меня и испуганно вздрагивает. Я подхожу к ней поближе и заглядываю в лицо.

— Эй, девочка, твой спальный мешок весь в собачьих какашках!

Она не верит, поворачивается набок, выбирается из мешка и потягивается. На ней заношенные — будто смародёренные — джинсы и зелёный шерстяной пуловер, она встряхивает немытыми светлыми волосами. Потом принимается сворачивать свой спальный мешок и тут замечает, что я, как всегда, сказал правду.

— Говно, — говорит она.

— Вот именно.

— У тебя не найдётся сигареты?

— Найдётся.

Она берёт сигарету, закуривает, кашляет.

— Уф-ф, какие крепкие!

— А ведь я тебя уже видел однажды… Мы знакомы!

— Ничего лучшего не мог придумать?

— Мы правда знакомы! Ты же беглянка! Мы встречались на площади Свободы.

— Ив самом деле. Ты тот самый, с чудовищной компанией дружков!