Памфлеты, фельетоны, рассказы - Мартти Ларни

- Наслаждаюсь весной, - возразил сердитый молодой человек.

- Лжете! - сказал блюститель порядка. - Вы бесчинствуете. Будто читать не умеете.

- Слабенький стишок, рифма сейчас не в почете.

- Обувайтесь и следуйте за мной!

- Куда?

- В участок на допрос.

- Отлично! - сказал сердитый юноша,

- А что именно?

- Да то, что меня допросят. Хочу поделиться всем, что только знаю о весне.

"- Надеть ботинки!

Сердитый молодой человек сел на скамью и стал покорно выполнять приказ. Но природа взбунтовалась - слишком малы. Еле перевел дух сердитый юноша. - Я так и знал, что вы их стащили,

- Простите, я купил их два часа назад.

- Ладно, одевайтесь.

- Не лезут.

- А без носков?

- И без носков не лезут. Ноги распухли.

- Или обувь села?

- А босиком нельзя дойти? Как-никак весна сейчас,

- Прекратите зубоскальство. Пошли.

И сердитый молодой человек под конвоем отправился в участок. Он шел, весело мурлыкая, бодрое настроение передавалось с ног на голову. Его ботинки нес полицейский, а сам он весело топал, помахивая- носками встречным прохожим.

- Топтал газон в парке? - спросил комиссар, снимающий допрос.

- Топтал,, господин комиссар, - отвечает юноша. - Упоительное ощущение. Словно кончиками пальцев гладишь щеку молодой девушки.

- Ближе к делу! Не пытайтесь обмануть правосудие. Итак, вы признаете, что намеренно топтали газон в парке? Вы сделали это умышленно или не умышленно? Отвечайте!

- Намеренно! Намеренно! Эх, господин комиссар! Вот бы вам тоже попробовать. Сняли бы вы свои тесные сапожищи, расправились со своими предрассудками, и айда на травку, отдающую свежестью, послушали бы пение птиц и вообразили бы себя ребенком...

- К делу! Ваше душевное состояние проверялось когда-нибудь? Вы не подвергались ранее наказанию? .

- Никогда! Да, а затем прошлись бы по газону, открыли бы пошире рот и ноздри и дали бы весне проникнуть в свои затхлые легкие... Ах!

- Довольно! Хватит! Не пытайтесь изобразить ненормального. Ваша профессия?

- Я поэт, поэт-модернист.

Комиссар посмотрел на полицейского и шепнул ему:

- Безнадежное дело. Отпустите его. А обувь попридержите для расследования.

Не посягай на репу ближнего своего...

Она была уже старушкой: ей было скорее под семьдесят, чем за шестьдесят. Она обожала строгость, боялась перевода на пенсию и ненавидела упрямую детвору. Тропа ее жизни была куда прямее пробора на ее убеленной сединой голове: на ней не было следов каких-либо извилин подъемов или спусков. Она была также и требовательна, внушала к себе уважение и страх. Более того: учащиеся должны были величать ее нейти *. Вся жизнь этой особы напоминала существование раковины: она жила только для себя одной и, как ей самой казалось, готовясь к жизни грядущей.

На стезе ее ристаний то и дело появлялись препятствия: жалкая изуродованная детвора, в которой селился порок. Однако она с достоинством переносила невзгоды, обламывала зубки духа, прорезавшиеся у крохотных агрессоров, и заглушала их протесты под прессом воспитательной работы.

В поселке проживала семья, на протяжении восемнадцати лет докучавшая и продолжавшая докучать нейти. Семья батрака в полном составе: одиннадцать ребят. Вечно кто-нибудь из них да бегал в школу. Это казалось нескончаемым, а порой и бессмысленным. Одиннадцать ребят!

Нейти ловко обращалась со счетами. Мысли ее бывали всегда поглощены ими. Когда ученики писали в тетради умные слова и в классе стояла нравственная тишина, нейти позволяла себе развлечься счетами. Это была ее лира, однообразие которой рождало набожное томление в невинной душе старой девицы. Впрочем, сегодня она снизошла к скучным будням народной школы, решив несложную задачку. В семье батрака Руоттила было одиннадцать детей, каждому из них предстояло шесть лет топать сквозь узкую школьную калитку. Получалось 66 лет, что уже приближалось к возрасту нейти. И все как один: чумазые, пугливые и своевольные.

Нейти отложила счеты в сторону и с высоты своей учительской кафедры окинула класс изучающим взором. В нем было свыше сорока юных человеческих душ. Кашляющих и шмыгающих. И посреди всего этого одиннадцатый Руоттила, второгодник третьего класса.

Мальчонка сидел за первой партой. Лицо у него было неопределенное: когда он щурился и морщил лоб, то совсем походил на старуху; когда же взгляд его глубоко посаженных глаз был устремлен вдаль, он напоминал Христа-младенца, выхваченного с престольного образа. Восковой худенький мальчик.

Нейти паренек внушал неприязнь. Почему, она сама не знала. Возможно, потому, что, оставшись на второй год, он добавил еще одно звено к школьной цепи семьи Руоттила. Теперь она насчитывала уже 67 лет. Чтобы убедиться в этом, не нужно было счетов. Бывает ведь в жизни что-то само собой разумеющееся и не поддающееся сомнениям.

- Урок окончен!

В голосе нейти слышались нотки некоторой усталости и пресыщенности. Ученики собрали тетради и отнесли их на стол к учительнице. Сборник мудрости третьего класса, сочинение на тему, заданную преподавательницей: "Что для меня всего дороже дома?". Любовь принудительная: не меньше двухсот слов. Своего рода минимум любви, минимум общинной народной школы. Но младшего Руоттила любовь сторонилась - он подал учительнице чистую тетрадь. Атмосфера в классе сгустилась, как небо, предвещающее явление отца-громовержца.

- А у тебя почему не написано?

Мальчонка зашепелявил, точно в рот ему набилось сухое толокно:

- Не получилось... Не сумел...

- Так ты и не старался...

- Нет, я старался, но у меня ничего не вышло... Очень уж трудно было...

У нейти зачесались руки. Она схватила указку и постучала ею о край стола.

- Тихо.

И тишина наступила. Укоризненная тишина. Перед классом стояли, глядя в упор друг на друга, беспомощная юность и беспощадная старость.

- Вот вам пример плохого ученика, - начала старая преподавательница. Уроки не выучены, в тетради для сочинений - ни слова. А ну, ответьте: правильно это?

Никто не ответил, и наставница продолжала:

- Нет, неправильно. В наказание Аапо Руоттила всю перемену простоит за доской. А теперь ответьте снова: заслужил он это?

В классе стояла тишина, как в церковной ризнице. Преподавательница сама же ответила:

- Заслужил.

Затем она показала Аапо на доску, на которой четким почерком были выведены слова: "Что для меня всего дороже дома?" - и промолвила:

- Ступай-ка за доску да подумай там.

Мальчик повиновался. Он выглядел жалким, беспомощным мямлей. Чересчур большая блуза и длинные штаны дополняли безрадостную картину - Аапо Руоттила напоминал нищего, тянущего свою лямку.

Как только ненавистная курточка, прятавшая внутри себя мальчонку, скрылась за доской, нежно предоставившей ему убежище, нейти повысила голос:

- Следующим будет урок рисования. Рисовать будете с натуры. Да, да, с натуры. Лена Тупала, ты принесла с собой репу? Ага. Отлично. Положи ее сюда на стол. Именно такую я имела в виду. Настоящая полевая репа с ботвой. Ну ладно, а сейчас ступайте на перемену!

Классная комната опустела, и в нее устремились струи кислорода. Он был общим достоянием, и его хватило и за доску.

Урок начался под знаком репы. И тут вдруг обнаружили, что репа пропала. Она исчезла с учительского стола во время перемены. Взоры всех искали виновного. Но ни у кого щеки не покрылись краской виновности и краешки губ не сводила дрожь признания. Пришлось приступить к допросу. Это была китайская пытка, которой первым подвергся Аапо Руоттила. Волоча ноги, он вышел из-за доски и встал перед классом.

- Ты взял? Сознавайся! - прозвучал первый вопрос.

- Не-а...

- Ты видел кого-нибудь в классной комнате во время перемены?

- Не-а... Кого ж из-за доски-то увидишь?

- Что у тебя в карманах?

- Там ее нет.

- А ну, выверни сейчас же!

Последовало гробовое молчание, словно справляли поминки по усопшему. А затем по классу пронесся, подобно порыву ветра, шепот удивления. В кармане мальчонки оказалась половинка очищенной репы. Это рассеяло туман жалости и согнало строгость с насеста. Сочувствия как не бывало; оно потерялось в общем гомоне и шквале новых вопросов.

- Признавайся без уверток, ты украл репу со стола? Где кожица и ботва?

- Не крал я. Это репа, припасенная мною на завтрак. Я грыз ее за доской.

- Ты украл ее? Припасенная на завтрак, вот еще чего?

- Да-а. Мамка утром с собой дала. Но я еще не проголодался и малость оставил на обратный путь...

- И ты думаешь, тебе кто-нибудь верит? А ну-ка скажи седьмую заповедь.

- Седьмую?

- Да, седьмую!

Во взглядах мальчонки, которые он бросал на своих товарищей, были недоумение и беспомощность.

- Она кажется, начинается "Не посягай...". - Что?

- Да, то есть "Не посягай на ближнего своего...".

- Замолчи! Что ты несешь?

- Не знаю...

- Как тебе не стыдно, ступай обратно за доску! Яакко Вехвияяйнен ответит.