Заплыв (рассказы и повести, 1978-1981) - Владимир Сорокин

— Смотри!

Кухарка подняла ее и испуганно отшатнулась — эту фотографию она знала с детства. Ещё в яслях на ежеутренних политзанятиях полная воспитательница по два раза пропускала её сквозь ряды чинно сидящих детишек. И каждый раз, когда очередные пухлые ручки неловко перехватывали глянцевитый квадрат, а большие влажные глазки испуганно таращились на малопонятное сероватое месиво, за спиной ребёнка оживал прогоркший фальцет воспитательницы:

— Смотрите, как поступает народ со своими врагами.

Позднее, когда Анна выросла и пошла в школу, фотография висела на Левой Классной Стене в гуще перевёрнутых вверх ногами негативов наиболее известных врагов народа — вредителей, двурушников, отступников, ревизионистов, нарушителей дисциплины, зажимщиков, опасных мечтателей, внутренних эмигрантов, лентяев, бюрократов, саботажников, подстрекателей, головотяпов, очковтирателей, предателей, шпионов, кулаков, подкулачников, надкулачников и околокулачников.

Потом она часто видела снимок в газетах, в книгах и журналах. Видела и в кино — там сероватое месиво вяло шевелилось. Несколько раз попадались ей настенные и напольные ковры с вытканной фотографией, гобелены и полотенца, а однажды кухарка видела её вытатуированной на груди знакомого мужчины.

И сейчас, когда небольшой квадрат оказался у неё в руках, Анна снова в который раз прошлась глазами по знакомой мешанине сдавленных тел, по серой каше сплющенных конечностей, и опять всплыла в её сознании давняя безответная мысль, будоражущая некогда ещё детское сознание кухарки: как умудрился фотограф пробраться в опущенную под землю и наглухо замурованную камеру?

— Ну что, дошло, наконец?

Анна рассеянно улыбнулась и грустно кивнула головой:

— Простите меня…

— Стыдно, мать. Загадка-то народная… А ты… экая, право, дубина..

Пётр Иванович забрал у неё фотографию, спрятал в папку и долго завязывал тесёмки:

— Да и просто умом пораскинь: без окон, без дверей — глухая комната, горница то есть. Полна людей. Речь о людях идёт. О людях. А ты — огурец, зёрна! При чём здесь это? Нет, ты ей-богу дура… Загадка, конечно, не из простых, по всё же. Это тебе не «маленький, удаленький, сквозь землю прошёл, красную шапочку нашёл».

Анна подняла голову:

— К… красную шапочку, говорите?

— Да, а что? — Пётр Иванович убрал папки в стол и, морщась, замахал руками, разгоняя поднявшуюся пыль.

— Дык я знаю, кажись, что это! — Анна стянула косынку с головы и неловко поправила редкие, собранные в аккуратный серый пучок волосы.

— Неужели?

Анна растянула губы и выдавила радостное, горловое:

— Знааааю!

— Ну и что же?

— Министр обороны!

Пётр Иванович растерянно оступился, плюхнулся на старый трёхногий стул. Анна рассмеялась:

— Что, Пётр Иванович, правду я сказала? А?

Он испуганно посмотрел на её расползшееся, сияющее лицо, нерешительно тряхнул обвисшими щеками:

— Нину знаешь…

Анна засмеялась, простодушно запрокинув голову.

— Ннну… мудрило… — Пётр Иванович судорожно сглотнул и шумно выдохнул:

— Ффффуууу… Ну и нуууу… За такой ответ… по-хорошему тебя бы… в ту горницу без окон, без дверей.

Улыбка окостенела на кухаркином лице морщинистой гримасой.

— Да! Без окон и без дверей! — Пётр Иванович решительно встал и подошёл к Анне.

— Ты думаешь, что говоришь, пробка?! Ты где находишься?! Ты сундуком своим варишь?! — Он с силой ткнул пальцем в плоский лоб Анны.

Она болезненно охнула и отшатнулась, закрываясь руками.

— Ишь, дубина стоеросовая! Лезет куда не надо!

— Дык что ж, я неправи…

— Молчааааать!! — заревел Пётр Иванович. — Молчать, дура! Девять-ноль! Девять-ноль! Девять-ноль!

— Ооохаа, осподи, да за что же мне… — заревела кухарка.

— И ты спрашиваешь?! Да как ты смела сравнить Кузьму Тимофеича с грибом? Да отчего тебе в башку это взбрело? А?

— Дык вы ж сами говорили, что это сложно…

— Да что я говорил, дура?! Я говорил — думать надо! Разве Кузьма Тимофеич лез когда-нибудь сквозь землю? А? Говори, лез?

— Дык ён же маленький… толстый да удаленький и… шапку маршальску нашёл…

Пётр Иванович мучительно затряс головой:

— Дура, дура, дууура! Это гриб сквозь землю пролез, грииб! Гриб с красной шляпкой! А не Кузьма Тимофеич! Это же народная загадка! А ты не знаешь! Ты — представитель народа и не знаешь! Девять-ноль…

Он вытер выступивший пот со лба и тяжело вздохнул:

— Ладно… пора кончать с тобой. А то я боюсь, здоровым отсюда не выйду… Последнее, — он оглянулся, тяжело забрался на полупустой стол, смахнул с него несколько одиноко стоящих приборов и, зябко сцепив голые руки, заёрзал, усаживаясь поудобнее.

— Последнее! — Он повысил голос. — Хотя, впрочем, это тебя не исправит… Девять-ноль.

Анна всхлипнула и опустила голову. Синеватый полумесяц уже успел сомкнуться вокруг левого глаза, подёрнувшись по размытым краям зеленоватым налётом. Щека распухла и по сравнению с правой была неестественно красной. Пётр Иванович брезгливо посмотрел на лицо кухарки, отвернулся и лениво поскрёб пухлую безволосую грудь:

— Подойди к стене.

Анна послушно простучала каблуками.

— Не к этой! Дура… К левой. Вот… Видишь ширмочку?

— Вижу.

— Отдёрни.

Анна осторожно взялась за шелковистую тёмно-красную материю и потянула.

Ширма послушно отодвинулась, открывая картину потрясающей красоты. Небольшое вытянутое полотно изображало часть чудного яблоневого сада, сплошь заросшего высокой некошеной и местами пожелтевшей травой. Прямо за густыми яблонями начинался сосновый лес, над лохматой зеленью которого повисла пепельно-синяя грозовая туча. Краски, искусно положенные неведомым живописцем, были настолько чисты и ярки, тонкость цветовых наплывов и переходов так непроизвольна и органична, что, казалось, этот полуметровый холст сразу осветил сумрачную комнату. Картину обрамляла широкая золотая рама.

Анна улыбнулась и покачала головой.

— Нравится? — Пётр Иванович, сидя на столе, пытался выдвинуть тугой средний ящик.

— Угу. Будто живая.

— То-то. Это тебе не современная мазня.

Ящик нехотя поддался. Изогнувшись и изнемогая от неудачной позы, Пётр Иванович что-то долго нашаривал в нём, наконец замер и чем-то громко щёлкнул, словно переломил костяную палочку.

Стол заскрипел, верхняя часть дрогнула и поползла вверх.

Пётр Иванович облегченно вздохнул и, болтая ногами, мигнул Анне:

— Назови автора.

Кухарка тупо смотрела, как он поднимается к потолку вместе с тускло поскрипывающим, вытягивающимся столом.

— Даю тебе минуту.

Крышка стола звучно треснула, в ней проступил метровый квадрат, дёрнулся и стал погружаться в стол. Пётр Иванович взгромоздился на него, снова что-то тронул в ящике. В правой тумбе приоткрылась тёмная полость, выпустила наружу широкое деревянное крыло с пузатым графином, стаканом и микрофоном, похожим на богомола.

Пётр Иванович, всё глубже погружаясь в вытягивающийся стол, нагнулся, вытащил откуда-то пачку исписанной бумаги и громко шлёпнул рядом с графином, подняв тучу пыли.

Анна оглянулась на картину, судорожно наморщилась.

— Думай, думай, повариха… — Пётр Иванович уклонился от наплывающей люстры и весело щёлкнул ногтем по массивной подвеске. Она нехотя качнулась, испустив тонкий, тотчас истаявший звук. Анна подошла ближе к картине.

— Руками не трогать!

Стол, достигнув люстры, перестал скрипеть и остановился. Пётр Иванович, по плечи ушедший в коричнево-жёлтое дерево, деловито подтянул к себе микрофон:

— Истекла минута. Ну? Живо!

Кухарка облизала губы.

— Не тяни резину! — Он зашелестел бумагой.

Анна виновато заморгала и выдавила через силу:

— Кажись… Шишкин. Это…

Пётр Иванович вздрогнул и величественно распрямился.

Лицо его побледнело, плечи опустились, мутные зелёные глаза спокойно и сосредоточенно уставились в окно.

— Что ж, неужель ошиблася я, неужель опя… — плаксиво задрожал кухаркин голос, но Пётр Иванович молча, не поворачивая головы, ткнул пальцем в сторону картины.

Анна обернулась к полотну и испуганно вскрикнула.

Ветви крайней яблони качнулись, крохотные листочки ожили, зашевелились, сонно потянулись к соседнему дереву. Волна порывистой зыби прошлась по неподвижному доселе саду, тронула высокие толстоствольные сосны. Пепельно-синяя туча беззвучно треснула короткой молнией, и через секунду глухой раскат грома сотряс дачу.

Маленькая коротконогая фигурка садовника выскочила из-за золотой рамы, путаясь в высокой траве, торопливо побежала к яблоням, замелькала между качающихся ветвей.

Анна протянула руку и коснулась поверхности ожившей картины. В пальцы толкнулось чистое, идеально прозрачное стекло.