Заплыв (рассказы и повести, 1978-1981) - Владимир Сорокин

Анна протянула руку и коснулась поверхности ожившей картины. В пальцы толкнулось чистое, идеально прозрачное стекло.

Кухарка открыла рот, но страшный, тяжело разваливающийся на три угловатые глыбы удар грома заглушил её крик. На разные лады задребезжали приборы. Низкорослый садовник выскочил из сумрачной зелени и, придерживая на плече непослушно распускающийся пук лопат и грабель, отчаянно бросился влево, попал в скользкую, размытую полоску текущей по стеклу капли, заколебался, расслаиваясь, но всё же сумел выдернуть зыблющееся тело из стеклянной жижи и снова исчез за рамой.

— Все! сё! сё! сё! — Голос Петра Ивановича, усиленный микрофоном, загудел в комнате.

Анна умоляюще потянулась к его недосягаемому, спокойному лицу, по-прежнему сосредоточенно смотрящему в окно:

— Ды как же всё, ды я же…

— Все! се! сё! сё! — загрохотало по сумрачным стенам. — Что сейчас произошло, уважающие меня братья, ещё раз подтверждает ту старую добрую истину, которую я вот уже тридцать шесть лет пытаюсь разбудить в ваших усталых, ушедших в плечи головах.

Над крышей столкнулись два чугунных массива, отчаянно раскололись и рассыпались.

— Да. Я говорю — пытаюсь разбудить, ибо не считаю себя первооткрывателем, насаждающим новое, ое. ое. ое. Вся моя тридцатишестилетняя деятельность направлялась и будет направляться на возрождение незаслуженно забытого старого. ого. ого. ого.

Пётр Иванович оглушающе захрустел бумагой:

— К сожалению, некоторые братья в силу недальновидного ума, а может быть — злого умысла стали непростительно забывчивы. И что бы они ни говорили в оправдание своих, мягко выражаясь, промахов — народ всё равно воздаст должное этим дальтоникам, не умеющим или не желающим уметь различать цвета в божественной радуге нашего наследия. Тот, кто первым пошёл на величайший в истории эксперимент, кто закладывал кирпичи Трудового Братства — разве смог бы он простить современных духовных слепцов? Да и мы — соотечественники этих гнилых меланхоликов и жалких душонок — разве имеем право равнодушно взирать на их мерзости? Как член партии и Заместитель Второго Секретаря Президиума Основного Блока, как Третий Заместитель Седьмого Рулевого Страны, я считаю дальнозоркое равнодушие, а тем более близорукий гуманизм в данном случае — тягчайшим преступлением против народа! ода! ода! ода!

Пётр Иванович выключил микрофон, убрал бумагу, вытянул из графина массивную, плотно притёртую пробку, налил полстакана воды. Ливень стоял за окном — мутный, шумный и малоподвижный. Пётр Иванович неторопливо отпил, поставил стакан и рассеянно посмотрел вниз — на испуганную, оцепеневшую Анну:

— Ты так и не поняла, кто автор картины?

Кухарка умоляюще подняла глаза.

Он подождал, пока её испуганное молчание утратило просьбу сострадания и стало простым молчанием провинившегося ученика, потом вдруг неловко схватил графин за горлышко, перегнулся через деревянное крыло и страшно, со всего размаха ударил Анну графином по голове. Брызги воды и стекла, белым веером полетевшие во все стороны, казалось, осветили и расширили комнату.

Анна удивлённо присела, вытаращив глаза, схватилась руками за мокрые виски, согнулась и стремительно бросилась вон из комнаты. Короткое горлышко полетело ей вслед, стукнулось о дверной косяк и, не разбившись, запрыгало по полу:

— Природа — вот кто автор! При! Ро! Да!

Пробежав сумрачный коридор, кухарка сбила стул, одиноко стоящий у вешалки, ударилась в застеклённую дверь, распахнула и вылетела на скользкие, кипящие водой ступени.

Ливень тотчас обрушился на неё, ослепил, вымочил, прилепил платье к её трясущимся бёдрам. На последней ступеньке левая туфля зацепилась за что-то, легко соскочила с ноги и, отлетев в сторону, исчезла в мокрой зелени. Проковыляв несколько шагов по асфальту, кухарка остановилась, всхлипывая, поджала ногу.

Дождь, до этого неподвижно стоящий над дачей, качнулся и медленно двинулся влево.

Анна всхлипнула, осторожно потрогала онемевший затылок и поднесла к лицу дрожащую руку. На жилистой ладони расплылась, затекая в извилины морщин, клякса разбавленной дождём крови. Лицо Анны сморщилось, губы её разошлись и задрожали. Она заплакала и принялась стирать кровь с руки.

Справа сквозь монотонный шум ливня пробился слабый кашель.

Кухарка оглянулась и, потеряв равновесие, коснулась ступней мокрого асфальта: на длинной голубой скамейке, с трудом втиснутой меж двух буйных розовых кустов, скорчилась фигурка Хромого.

Анна поковыляла к скамейке.

Мокрый старик сидел на краю, поджав ногу, оттопырив деревяшку. Пальцами он впился в сочащиеся водой локти, силясь сдержать их дрожь.

— Дед, что с тобой? — спросила Анна и, заметив окровавленный рот Хромого, чуть слышно охнула.

Старик поднял бледное мокрое лицо, показавшееся Анне страшно молодым, и хрипло кашлянул.

— Да что с тобой, милай? — Анна нагнулась и тронула его за плечо.

Хромой икнул и снова закашлял, окатив руки и лицо кухарки мелкими кровяными брызгами.

Центральное окно красивого, недавно пристроенного мезонина приоткрылось, в тёмную щель проскользнул листок бумаги, сбитый дождём, беспорядочно закувыркался вниз.

Старик перестал кашлять, испуганно проследил за листком.

Анна, повинуясь его взгляду, обернулась и похромала к мокнущей бумаге.

— Подымиии… — еле слышно проговорил Хромой.

Анна осторожно отлепила листок от асфальта и с трудом прочла успевшие расплыться строчки знакомого почерка:

«Вас не простивший,

теперь скроюсь в надежном приюте.

Он за благие дела выдан мне вечной страной.

Вот наконец и расцвёл розовый куст изобилья!

Счастлив воистину тот, кто поливал и рыхлил».

Размашистая подпись с косым хвостиком превратилась в замысловатую чёрную кляксу, неровно вклинившуюся в синий кругляшок печати.

Со стороны гаража послышался приглушённый ливнем звук трубы, тележка мелькнула меж деревьев, вырулила на дорогу и, развернувшись, подкатила к клумбе. Горнист в измятом, совершенно мокром кителе спрыгнул на землю, быстро подбежал к вопросительно смотрящему на Анну Хромому, подхватил его словно ребёнка и легко понёс к тележке. Носильщик покосился на кухарку, зло мотнул квадратной головой.

Анна всхлипнула и подошла, прихрамывая.

Горнист, бережно положив старика на спину, бросился к Анне, но задел головой за локоть стоящего на подножке носильщика. Чёрный мокрый парик съехал горнисту на затылок. Он раздраженно сорвал его и сунул за пазуху. Потом с остервенением вцепился сильными смуглыми пальцами в лицо, содрал его и, туго свернув, спрятал в карман.

Анна осторожно присела на краешек тележки, протянула листок лежащему навзничь Хромому. Старик принял его дрожащими пальцами, прочитал и положил на грудь, накрыв скрещенными руками.

Горнист вытащил из-за пояса трубу и затрубил «Он один только знает». Носильщик, вобрав голову в плечи, подождал, пока последние такты торжественно потонули в шуме ливня, хрустнул рычагом. Тележка плавно тронулась, зацепив лохматый, дышащий влагой куст, вырулила на дорогу и понеслась, набирая скорость.

Снова ожил гром — но уже сонный, бархатный, словно глухой грудной кашель, лениво повис над чёрным клином шоссе.

Анна устало смахнула с лица щекочущие струйки, нагнулась к Хромому, отодвинула с его ледяного лба вымокшую прядь волос.

Горнист оглянулся на кухарку, что-то пробормотал и заботливо поправил заткнутую за пояс трубу, отчего лежащее в его кармане лицо тонко резиново скрипнуло.

1978–1979 гг.

Падёж

Кто-то сильно и настойчиво потряс дверь. Тищенко сидел за столом и дописывал наряд на столярные работы, поэтому крикнул не поднимая головы:

— Входи!

Дверь снова потрясли — сильнее прежнего.

— Да входи, открыто! — громче крикнул Тищенко и подумал: «Наверно, Витька опять нажрался, вот и валяет дурака».

Дверь неслышно отворилась, две пары грязных сапог неспешно шагнули через порог и направились к столу.

«С Пашкой, наверно. Вместе и выжирали. А я наряд за него пиши».

Сапоги остановились, и над Тищенко прозвучал спокойный голос:

— Так вот ты какой, председатель.

Тищенко поднял голову.

Перед ним стояли двое незнакомых. Один — высокий, с бледным сухощавым лицом, в серой кепке и сером пальто. Другой — коренастый, рыжий, в короткой кожаной куртке, в кожаной фуражке и в сильно ушитых галифе. Сапоги у обоих были обильно забрызганы грязью.

— Что, не ждал небось? — Высокий скупо улыбнулся, неторопливо вытащил руку из кармана, протянул ее председателю — широкую, коричневую и жилистую. — Ну давай знакомиться, деятель.

Тищенко приподнялся — полный, коротконогий, лысый, — поймал руку высокого: