Белая тишина - Григорий Ходжер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Холгитон довольно бодро зашагал по пыльному переулку и вскоре скрылся за ближайшими домами. А Пиапон стоял, смотрел вслед Холгитону и размышлял над его словами. Он почти готов был поверить Холгитону, что различные болезни, как травы, появляются из-под земли, не заставляли его сомневаться вспомнившиеся рассказы древних стариков о крепком пароде нанай, которые редко болели и умирали только от старости или от несчастных случаев. Ведь нанай все время живут на земле, и если из-под земли появляются болезни, то почему же они раньше не болели?
Нет, Пиапону самому не разобраться, будь тут рядом его друг, русский доктор Харапай, он бы все растолковал и разъяснил, что к чему. Воспоминание о далеком друге заставило Пиапона опять вспомнить Амур широкий, бесконечные озера, узкие речушки со звенящей водой, тайгу и сопки, и глубокая тоска петлей захлестнула горло. Он позабыл о старом китайце-торговце, вообще обо всех торговцах, привозящих на Амур вместе с товарами различные нехорошие болезни, о Холгитоне. Он всегда забывал все окружающее, когда вспоминал родной Амур, глухую тайгу, голубые сопки и зимнюю белую тишину. Как во сне видел широко разлившееся Джелунское озеро, где обыкновенно проводил лето, где готовил бересту на оморочки, хомараны и различного рода чумашки и туески. Там же ловил рыбу, готовил для зимы рыбий жир, на берегах горных звенящих речек подкарауливал осторожных изюбрей и лосей.
Пиапон весь ушел в воспоминания, словно окунулся в теплую приятную воду.
— С утра раннего пропал, ничего не ел. Ты так с голоду помрешь! — сказал появившийся рядом друг Холгитона.
Пиапон пошел в дом, и ему подали столик и на нем чашку остывшей похлебки из чумизы и ломоть пресной лепешки. Он доедал эту скудную еду, когда в дом вбежали двое молодых охотников и принесли радостное известие, что через три дня они отплывают домой.
Три дня прошли как в пьяном угаре, все охотники гурьбой ходили по магазинам, ларькам, покупали гостинцы детям, украшения дочерям и женам, потом получали за сданную пушнину у торговца муку, крупу, сахар, штуки дабы и другой материи на халаты. Торговец опять расщедрился, кормил охотников лучшей едой, поил водкой, как в первые дни, и неустанно повторял, что сами охотники золото и серебро, что он им не жалеет ничего, отдает последнее продовольствие, последнюю водку. В день отъезда на берегу появился толстый чиновник в сопровождении нескольких разодетых китайцев и маньчжур, за ними носильщики несли какие-то ящики, тащили повозки.
— Храбрые охотники! — обратился толстый чиновник. — Вы очень щедры, вы преподнесли городскому дянгиану щедрые подарки, теперь городской дянгиан отдаривает вас своими подарками. Городской дянгиан вас не мог принять вчера вечером, сегодня тоже не мог прийти сюда, он очень занятый человек, потому он поручил мне за него преподнести подарки. — Чиновник вытащил бумагу и стал вызывать охотников по именам.
— Смотри ты, когда это успел он запомнить наши имена! — удивлялись одни охотники.
— Когда соболя ты отдавал, тогда писарь записывал, — отвечали другие.
Первым вызвали Холгитона, назвали его халадой, чиновник даже поклонился ему. Холгитон выпрямился, принял из рук чиновника большой сверток, потом по велению чиновника носильщики принесли несколько пудовых мешочков с мукой и крупой, сверху мешков лежали свертки материи.
— Халада, — продолжал чиновник, — приезжай еще к нам в гости, приглашай своих людей с собой. Мы всегда рады видеть тебя у себя в гостях в прекрасном городе Сан-Сине. Доброй тебе дороги, халада!
Холгитон был растроган такими проводами, смахнул ладонью набежавшую на щеку слезу и поклонился чиновнику.
За Холгитоном вызывали других охотников, и каждому вручали сверток и по пудовому мешочку муки или крупы, отрез дабы на два халата. Когда подошла очередь Пиапона, чиновник передал ему подарок городского дянгиана и от себя добавил сверток — большую жестяную банку леденцов и добрый отрез дабы.
— Храбрый охотник, мы тоже можем на подарок ответить подарком, — торжественно проговорил толстый чиновник. — Бери это все от меня лично. Приезжай, будешь самым дорогим гостем. Доброго тебе пути!
Пиапон не стал возражать против подарков, бессмысленно было бы здесь, на берегу, при народе доказывать, что он не делал никакого подарка толстому чиновнику. Ему стало ясно, что толстяк присвоил себе соболя.
«Пусть присвоил, мне-то какое дело? — подумал Пиапон. — Я отдал им соболя. И к кому он попал, мне все равно. А банка хороша, когда леденцы кончатся, в ней можно муку, крупу хранить — мыши ни за что не доберутся».
Подарки были розданы, и под напутственные крики провожающих тяжело нагруженный халико отошел от берега. Но на корме стоял Американ и выкрикивал прощальные слова оставшимся новым друзьям-торговцам.
Халико вышел на середину Сунгари, его подхватило течение.
— Эх, халада, приедем в следующем году! Смотри, как тебя щедро одарили, это потому, что ты халада, потому что ты четыре соболя отдал, — говорил Американ. — А нам всем мало даров преподнесли, пожалели. Но ничего…
— Чего ты хнычешь, как голодный щенок? — спросил Холгитон. — В этой лодке половина муки, крупы и материи твои, другая половина всех нас. Чего ты скулишь?
— Я хозяин халико…
— Ну, даров тебе больше, чем другим, принесли твои новые друзья. Вон сколько ящиков.
— Э-э, Холгитон, чужие богатства не надо считать. Давай лучше выпьем за счастливую дорогу.
Солнце стояло в зените и припекало непокрытые головы молодых гребцов, новые черные узкополые шляпы Американа и Холгитона. Охотники задержались с выездом из-за проводов. Проводы городского дянгиана, по неписаным законам, должны были состояться еще вчера вечером в том же доме, где он принимал охотников. Но по каким-то причинам прощальный вечер не состоялся, и охотники решили, что дянгиан пожалел подарков. Только утром им сообщили, что подарки принесут на берег, к лодке.
— Теперь все не так, как раньше было, — ворчал Холгитон, — подарков тоже маловато, отцу моему халаде давали три штуки белой материи — чибу, двадцать бутылок водки, а мне что дали? Все не так, как раньше. Жадные стали. Может, нас уже за охотников не считают? Гребешки, бусы, браслеты подсунули. Жадные!
Подвыпившие гребцы только замачивали весла в воде и вскоре, изнуренные солнцем, уснули на сиденьях. Только к вечеру гребцы пришли в себя.
Всю ночь не сомкнули глаз охотники, стараясь плыть по середине роки, свободно вздохнули только тогда, когда вышли на просторы родного Амура. Днем гребцы отдохнули, на каком-то маленьком островке, сварили обед и подкрепились горячей пищей.
Вечером, с наступлением сумерек, стали искать место для ночлега. Вскоре увидели на берегу одинокую фанзу и пристали. В фанзе жили нанай, старик со старухой. Они несказанно обрадовались неожиданным гостям. Старушка захлопотала, в большом котле начала варить уху — весь вечерний улов старика.
Тем временем Американ угощал старого рыбака водкой, расспрашивал о жизни, о рыбной ловле, интересовался — далеко ли до ближайшего населенного пункта и кто в нем живет.
— Русские живут, русские, — отвечал захмелевший старик.
— Э-э, тогда мы можем сегодня гулять, — сказал Американ.
Когда сварилась уха, охотники расселись на полу маленькой фанзы и начали выпивать. Пиапон весь день простоял за кормовым веслом, ослабел и устал. После трех чарочек у него начали слипаться глаза, он прилег на нары и тут же уснул мертвым сном.
Где-то в середине ночи внезапно над самым его ухом ударил гром. Раз. Два. Пиапон открыл глаза. В фанзе поднялся переполох.
— Хунхузы! Хунхузы! — закричал кто-то истошным голосом.
— Убивают! Убивают! — вторил ему другой.
Пиапон сполз с нар, и тут опять выстрелили в окно. Кто-то на полу закричал диким голосом. Открылась настежь дверь, и очумевшие от испуга охотники хлынули в дверной проем. Затрещали выстрелы. Пиапон ногой выбил решетчатую раму, затянутую пергаментной бумагой, и выскочил в окно. Что-то горячее полоснуло по затылку, на мгновение оглушило его. Пиапон схватился за затылок, горячая, липкая кровь потекла по ладони.
— Держи, держи! — закричали рядом.
Пиапон бежал в темноте напропалую через кусты, споткнулся обо что-то и упал на мокрую росяную траву. Его схватили за плечи, подняли и поволокли куда-то в темень. Пиапон не знал, куда и зачем его тащат. Державшие его за руки хунхузы говорили по-китайски, и Пиапон ничего не мог разобрать в их речи. Недалеко впереди раздались выстрелы, вслед за ними хунхузы подняли крик. Тащившие Пиапона китайцы заспорили между собой, потом, видимо, пришли к единому решению, они подвели Пиапона к какому-то тонкому дереву, скрутили назад руки, связали, посадили спиной к дереву и косой привязали к стволу.
Опять затрещали выстрелы, и оба китайца побежали на эти выстрелы. Пиапон с трудом встал на колени, при каждом движении в затылке возникала невыносимая боль, в глазах темнело от этой боли.