Путешествие на "Кон-Тики" - Тор Хейердал

Была и еще одна угроза, которая тревожила наши умы на протяжении первых недель, — это веревки. Днем мы были так заняты, что мало думали о них; но когда наступала темнота и мы залезали в спальные мешки на полу каюты, у нас было больше времени на то, чтобы думать, чувствовать и прислушиваться. Лежа там, каждый на своем соломенном матраце, мы ощущали, как плетеные циновки под нами приподнимаются вместе с бревнами. Не только весь плот все время покачивался, но и все девять бревен изменяли свое положение по отношению друг к другу. Когда одно приподнималось, другое опускалось, и эти легкие колебательные движения не прекращались все время. Они были незначительными, но достаточными для того, чтобы человек чувствовал себя как бы лежащим на спине большого дышащего животного, и мы предпочитали укладываться вдоль бревен. Сильнее всего это покачивание ощущалось в течение первых двух ночей, но тогда мы были слишком усталыми, чтобы обращать на него внимание. Потом веревки слегка набухли в воде, и бревна стали вести себя спокойнее. Но все же бревна, составлявшие остов плота, никогда не представляли собой ровной поверхности, никогда не были совершенно неподвижными по отношению друг к другу. А так как эти бревна двигались вверх и вниз и поворачивались на каждом стыке, то и все двигалось вместе с ними. Бамбуковая палуба, двойная мачта, четыре плетеные стены каюты и крыша из планок и листьев были закреплены канатами и все-таки покачивались, в одном месте приподнимаясь и опускаясь в другом. Это было чуть заметное движение но все же мы ясно видели его. Если один угол каюты поднимался, другой опускался, если бамбуковые жерди на одной половине крыши изгибались в одну сторону, то на другой половине крыши они изгибались в противоположную сторону. А когда мы смотрели из каюты через открытую стену, все казалось нам еще более подвижным и неустойчивым, так как небесный свод описывал медленные крути над нами, а волны высоко подпрыгивали ему навстречу.

Веревки принимали на себя всю нагрузку. Целыми ночами мы слышали, как они скрипели, стонали, терлись о бревна и шуршали. В темноте все эти звуки сливались в единую жалобную симфонию, в которой каждая веревка тянула отдельную ноту в соответствии со своей толщиной и степенью натяжения. Каждое утро мы тщательно осматривали веревки. Кто-нибудь из нас ложился даже на край плота, свешивал голову в воду и, пока двое товарищей крепко держали его за ноги, старался разглядеть, в порядке ли веревки на подводной части плота.

Но веревки держались. Две недели, говорили нам моряки, потом все веревки перетрутся. И все же, вопреки этому единодушному мнению, мы пока не находили ни малейшего признака перетирания. И лишь тогда, когда мы были далеко в океане, нам стало ясно, в чем дело. Бальсовая древесина была так мягка, что веревки постепенно врезались в дерево, и бревна предохраняли их, вместо того чтобы перетирать.

По прошествии примерно недели океан стал спокойнее, и мы заметили, что он был синим, а не зеленым. Мы теперь плыли к запад-северо-западу, а не к северо-западу и сочли это за первый робкий признак того, что мы выбрались из берегового течения и отныне будем двигаться в сторону открытого океана.

В первый же день, как мы остались одни среди океана, мы заметили вокруг плота рыб, но тогда мы были слишком заняты рулевым веслом, чтобы думать о рыбной ловле. На второй день мы наткнулись на целый косяк сардин, а немного спустя появилась двухметровая голубая акула и, то и дело переворачиваясь своим белым брюхом вверх, поплыла за самой кормой плота, где Герман и Бенгт, стоя босиком в воде, орудовали с рулевым веслом. Некоторое время она играла вокруг нас, но скрылась, как только вооружились ручным гарпуном.

На следующий день нас навестили тунцы, бониты[27] и золотые макрели; а когда крупная летающая рыба шлепнулась на палубу плота, мы использовали ее в качестве наживки и тотчас же вытащили двух больших золотых макрелей весом в 10 и 15 килограммов. Это был провиант на несколько дней. Во время вахты у руля мы часто видели рыб, которые были нам совершенно неизвестны, а однажды нам попалась стая дельфинов, казавшаяся бесконечной. Черные спины, торчавшие из воды одна рядом с другой у самого плота, кувыркались и подпрыгивали тут и там; с верхушки мачты мы увидели, что весь океан, насколько хватал взор, был покрыт ими. Чем больше мы приближались к экватору и чем дальше уходили от берега, тем чаще стали появляться летающие рыбы. Когда мы, наконец, вошли в синюю воду, где величественно перекатывались освещенные солнцем спокойные волны, подернутые рябью от порывов ветра, летающие рыбы проносились перед нами, как град снарядов, выпрыгивая из воды и летя по прямой линии и снова исчезая под водой, когда энергия полета иссякала.

Если мы выставляли ночью маленький керосиновый фонарь, его свет привлекал летающих рыб, больших и маленьких, и они перелетали через плот. Нередко они ударялись о бамбуковую каюту или парус и беспомощно падали на палубу. Оттолкнуться от нее, как они отталкиваются на ходу от воды, они не могли и оставались лежать, беспомощно извиваясь, похожие на пучеглазых сельдей с большими грудными плавниками. Иногда нам приходилось слышать крепкое словцо, когда холодная летучая рыба, двигаясь с изрядной скоростью, ударяла по лицу стоявшего на палубе человека. Они всегда летели быстро, головой вперед, и если они ударяли прямо в лицо, то оно начинало гореть, как от хорошей пощечины. Но потерпевшая сторона быстро забывала эту неспровоцированную агрессию; при всех своих недостатках это была морская страна чудес, где тонкие рыбные блюда со свистом прилетали к нам по воздуху. Обычно мы жарили летучих рыб к завтраку, и — зависело ли это от рыбы, от повара или от нашего аппетита — они напоминали нам, если мы счищали с них чешую, жареную форель.

Первая обязанность кока, как только он просыпался утром, состояла в том, что он выходил на палубу и подбирал всех летучих рыб, совершивших в течение ночи посадку на плоту. Обычно их бывало не меньше полудюжины, а однажды утром мы обнаружили на плоту двадцать шесть жирных летучих рыб. Как-то раз, когда Кнут стоял и орудовал со сковородой, летучая рыба ударила его по руке; он сильно огорчился, что она не шлепнулась прямо в кипящий жир.

Торстейн только тогда полностью осознал, в каком тесном соседстве с океаном мы живем, когда, проснувшись, обнаружил на своей подушке сардину. В каюте было так тесно, что Торстейну приходилось лежать головой в дверях; и если кто-нибудь, выходя ночью, случайно задевал его по лицу, он кусал проходившего за ногу. Он схватил сардину за хвост и дал ей совершенно ясно понять, что питает искреннюю любовь ко всем сардинам. На следующую ночь мы предусмотрительно поджали под себя ноги, чтобы оставить Торстейну как можно больше места; но вскоре произошло событие, которое вынудило Торстейна перебраться спать на ящик с кухонной утварью, стоявший в радиорубке.

Это произошло через несколько ночей. Тучи заволокли все небо, и было очень темно; для того чтобы ночные вахтенные видели, куда они ступают, перелезая через него, Торстейн поставил керосиновый фонарь у самой своей головы… Около четырех часов Торстейн проснулся оттого, что фонарь перевернулся и что-то холодное и мокрое начало биться около его лица. «Летучая рыба», — подумал он и принялся шарить в темноте, чтобы выбросить ее. Он ухватился за что-то длинное и мокрое, извивавшееся, как змея, и сейчас же отдернул руку, словно ожегшись. Пока Торстейн пытался зажечь фонарь, невидимый посетитель переполз через него к Герману. Герман также вскочил, от этого проснулся и я с мыслью о кальмаре, который иногда появляется по ночам в этих водах. Когда нам удалось зажечь фонарь, мы увидели, что Герман сидит с видом победителя, крепко сжимая одной рукой шею длинной узкой рыбы, которая извивается, как угорь. Рыба имела в длину около метра и напоминала своим тонким туловищем змею; у нее были большие черные глаза и удлиненная голова с хищной пастью, полной длинных острых зубов. Зубы были остры, как ножи, и могли отгибаться назад к нёбу, чтобы пропустить в горло захваченную пищу. Герман продолжал сжимать в руках свою добычу, как вдруг изо рта хищника выскочила пучеглазая белая рыбка около двадцати сантиметров длиною. А следом за ней появилась и вторая такая же. Совершенно очевидно, это были две глубоководные рыбы, сильно пострадавшие от зубов змеиной рыбы. Тонкая кожа змеиной рыбы имела синевато-фиолетовый цвет на спине и голубовато- стальной снизу; она легко снималась целыми лоскутами под нашими пальцами.

От всего шума проснулся, наконец, и Бенгт, и мы подсунули ему под нос фонарь и длинную рыбу. Он впросонках приподнялся в своем спальном мешке и торжественно изрек:

— Нет, такой рыбы не существует.

И с этими словами спокойно повернулся и снова заснул.