Газета Завтра 235 (74 1998) - Газета Завтра

Но удар у Калистрата не получился. Удачно и вовремя выброшенный вперед кулак шел точно в переносицу князя, но в самое последнее мгновение тот ловко уклонился, и Калистрат лишь с шумом и утробным хрипом понапрасну рассек кулаком воздух. Ему опять пришлось по-кошачьи отпрыгнуть назад, изловчиться и начать все заново, но теперь он уже метил князю не в переносицу, а под дых, намереваясь вначале переломить его пополам, а когда он согнется и скорчится, обхватив руками живот, добить сверху ударами двух ладоней по тонкой юношеской шее и плечам, которых не спасет никакая кольчуга.

И на этот раз Калистрат, кажется-таки, достал зазевавшегося князя. Тот согнулся и скорчился и начал уже было падать лицом вниз, на Калистрата. Теперь оставалось лишь, твердо приподнявшись на носках, обрушить на него две чуть согнутые полуковшиками ладони. И вдруг удар страшной силы прямо у грудь, между ключиц, где у Калистрата висел нательный крест, отбросил его самого в дальний угол двора, к сараям. На ногах Калистрат удержался, но в глазах у него потемнело, а из-под крестика просочилась и побежала вниз по груди тонкая струйка крови. Калистрат хватил широко раскрытым ртом раскаленного воздуха и пошел на князя теперь уже в открытую, всем корпусом, по достоинству ценя и признавая его силу, но ничуть не сомневаясь, что он все равно легко сумеет одолеть ее. И, похоже, одолел бы, потому что уже опять захватил у князя куртку-кольчугу и начал клонить его к земле, но в эту решающую минуту у крыльца вдруг всхрапнула и встала на дыбы Карна. Боковым, скошенным зрением Калистрат увидел, как она вначале схватила княжеского коротко привязанного жеребца зубами за холку, пригнула его к земле, а потом стала бить задними ногами по крупу, по бокам и ребрам. Жеребец под этими ударами сгибался, проседал, но ответить никак не мог, а лишь испуганно, побежденно ржал. Калистрат, торжествуя, опять усмехнулся и тут же поплатился за свою усмешку и торжество. Новый, еще более сильный, чем первый, удар снова отбросил его к сараям, заставил согнуться, съежиться и почувствовать, как нательный крест весь без остатка вдавился ему в грудь. Кровь заструилась обильней, жарче, пропитала рубаху, и Калистрат, чуя ее живой запах, поднимался долго и медленно: вначале на колени, потом по-собачьи на четвереньки и лишь в конце уже в полный рост…

Князь добил его с третьего удара. Калистрат упал под сараи в какую-то сорную, царапающую ему лицо и руки траву, в лебеду и дурнишник; дневной свет, солнце перед ним закатились, померкли, и он до вечера остался лежать недвижимым и окровавленным под сараями, уже не видя и не слыша, чем же закончилась битва между Карной и княжеским жеребцом.

Пришел Калистрат в себя, когда солнце совсем склонилось на Запад, исчезло за кораблевской церковью и лесом. Ни князя, ни его жеребца, ни Роднеги во дворе не было. Над Калистратом, почти касаясь его лица губами, стояла Карна. Он обхватил ее за шею ослабевшими, мелко дрожащими руками, Карна встала на колени, и Калистрат, с трудом пересиливая боль, сумел взобраться к ней на спину. Карна кое-как протиснулась сквозь задние, выходящие на огород ворота и, чутко выбирая место для каждого шага, понесла Калистрата домой на Половецкий хутор по золотистому, еще не успевшему потемнеть от осенних дождей жнивью. В некошенные, тоже золотисто-стиглые полоски пшеницы она не зашла ни разу, словно боясь, что перестоявшие на солнце колоски, достигая Калистарту ног и груди, причинят ему новую боль…

…Отлеживался, приходил в себя Калистрат долго. Путая дни и ночи, он пластом лежал прямо на полу, куда упал, вернувшись из Хоробичей. Тело его было вялым и непослушным, крестообразная рана на груди постоянно кровила, а в самой груди, внутри ее, жили, не затихая, такая боль и такое отчаяние, что впору было кричать криком. Калистрат, наверное, и закричал бы, а может, даже и заплакал, но каждый раз, как только он делал самое малое движение, в окне сразу возникала голова Карны, ее вопрошающе-озлобленные глаза. Все эти дни она, похоже, никуда не уходила: ни на пастбище в Половецкую степь, ни на водопой к Дону и озерам, а неотступно стояла у окна, дожидаясь, когда же Калистрат наконец поднимется. Он смирял в себе крик и боль, пробовал отогнать Карну от окна, одеревеневшими, в сгустках запекшейся крови губами повелевал ей:

— Уйди! Уйди, ради Бога!

Но Карна повелений его не слушала, продолжала все так же стоять у окна, изводя Калистрата своим затаенным взглядом.

Он чувствовал, что умирает и что, наверное, точно умрет на холодном жестком полу, израненный и непригодный больше для жизни.

Карна, почуяв его смерть, всхрапнет, как всегда храпят кони в такие минуты, и наконец оставит свою стражу у окна, потому что сторожить мертвого ей ни к чему. Переметнув через порушенный плетень, она унесется в дикое Половецкое поле и вскоре тоже там одичает, никем не уловимая и всем опасная.

Калистрат закрыл глаза и смирился со своей смертью. Но, когда она была совсем уже рядом, уже коснулась его лица и губ, он вдруг едва слышимо, про себя, стал молиться. Никаких молитвенных слов Калистрат толком не знал, но точно знал, что молится он не за себя, не за свою жизнь и выздоровление, а за здоровье и жизнь победившего его князя. Под иконой Божией Матери он взглядом и своим желанием зажег, затеплил в его здравие свечу и теперь терпеливо, готовно следил, чтоб она не погасла.

И жизнь постепенно стала к нему возвращаться. Вначале прояснился, потеплел взгляд, а потом из груди исчезла давящая, не позволявшая прежде ни вздохнуть, ни пошевелиться боль; крестообразная рана перестала кровоточить, мокнуть и быстро затянулась молодой, здоровой кожей. Калистрат поднялся с пола, умылся и первым делом решил напоить Карну, которая за дни, а, может, и недели его болезни совсем, наверное, извелась, отощала, стоя на страже у окна. Он взял в сенях ведро, скребок и гребенку, чтобы не только напоить, но и почистить-расчесать Карну, и вышел бодрой, с каждым шагом все твердеющей походкой во двор.

Но Карны у окна не оказалось. Калистрат увидел ее опять далеко в Половецком поле, одиноко и чутко пасущуюся на самом его краю при спуске к Дону. Сторожевой свой пост она, судя по всему, оставила глубокой ночью, почуяв, что Калистрату уже лучше, здоровее и что болезнь ему больше не угрожает. Калистрат хотел было окликнуть ее, позвать к себе, чтоб, стоя здесь, посреди двора, полюбоваться ее легким свободным бегом, ее радостным ржанием. Но потом он решил, что одного зова тут будет мало, что Карну надо поблагодарить за ее терпеливое неотлучное стояние у окна не только ласковым словом, не только полным ведром холодной колодезной воды, но и непременно кусочком хлеба, посыпанным солью. Калистрат вернулся назад в дом, отрезал во всю длину буханки ломоть черного, правда, уже немного зачерствевшего хлеба, посыпал его крупнозернистой, белой до синевы солью и пошел к Карне сам. Но, когда до нее оставалось совсем уже немного, когда ее можно уже было ласково, словно жеребенка, позвать к себе, Карна вдруг, не подпуская Калистрата, повернулась к нему крупом и убежала за невысокий, похожий на осевший курган холм. Калистрат вздохнул, но преследовать ее не стал, зная, что все это понапрасну, и вернется она нескоро, и еще зная, отчего Карна ушла от него среди ночи, когда Калистрат произносил не очень стойкую свою молитву перед образом Божьей Матери.

Теперь надо было лишь отдаться времени и смиренно ждать, залечивать недолеченные еще раны да думать о грехах своих, замаливать их, и, даст Бог, все образуется: и раны заживут, и Карна вернется сама по себе, потому как она тоже живая душа и все по-живому понимает.

Так прошел и один день, и другой, и третий. Калистрат опять начал потихоньку втягиваться в работу, таскал на себе из речной уремы лозу, заострял и загонял в землю колья, с каждым ударом чувствуя, как прежняя зрелая сила возвращается к нему.

Несколько раз в доме ему попадалась в руки старая, пергаментно-желтая, будто выгоревшая на солнце книга. Он раскрывал ее на любой странице, читал любые строчки, и ничего в его душе не вспыхивало, не шло яростью, а, наоборот, сладостно замирало и утишалось:

Комони ржуть за Сулою -

звенить слава въ Кыевъ;

трубы трубят въ Новъградъ -

стоять стязи въ Путивлъ!

ОН ДУМАЛ, что так теперь будет всегда: тишина, покой и сладостное замирание. И накликал своею беспечностью беду и отчаяние. Кони заржали прямо у него на подворье, прямо под окнами. Что почудилось Карне там, в Половецком поле за опавшим курганом, Бог ее знает, но она вдруг предстала во дворе перед Калистратом вся в мыле и нетерпении, и он явственно услышал, различил в ее ржании:

— Кон-ча-а-ак!

И все! Солнце опять затуманилось, упало. Задремавшая было, убаюканная ярость проснулась, и ничто уже не могло удержать Калистрата. Он взметнулся на Карну, подхватил на лету возле плетня новенькое, только вчера заостренное копье и помчался, держа его в высоко поднятой руке, туда, в Хоробичи, не видя перед собой ни развевающейся на ветру гривы Карны, ни проторенной дороги по жнивью и золотым стиглым полям пшеницы, ни бегущих впереди и замертво падающих ратников. Перед взором его стоял лишь молодой русоволосый князь-победитель да его породистый жеребец, весь в начищенной сбруе… Калистрат был совершенно уверен, что они сейчас там, во дворе и в доме Роднеги, пируют за широким столом, празднуют победу над Калистратом и Карной.