Белые зубы - Зэди Смит

Самада раздувало от гордости.

— Да, Арчибальд, ты верно сказал. Разумеется, английские академишки пытаются принизить его роль. Как же можно отдать должное индийцу! Но он герой, и каждый мой поступок на этой войне вдохновлен его примером.

— Да, правда, — задумчиво протянул Арчи. — Об индийцах у нас хорошо говорить не принято; вряд ли это кому понравится. Попробуй назови индийца героем — подумают, что ты с приветом.

Вдруг Самад схватил его за руку. Какая горячая рука, словно в лихорадке, подумал Арчи. Никто ни разу так не брал его за руку; он инстинктивно хотел было ее оттолкнуть, отбросить, словом, вырваться, но потом передумал: индийцы, они такие эмоциональные. Пряная пища и прочее.

— Прошу тебя. Сделай мне одно великое одолжение, Джонс. Если ты услышишь от кого, когда вернешься домой — если ты, если мы вернемся каждый в свой дом, — услышишь разговоры о Востоке — тут его голос понизился на регистр и зазвучал гулко и грустно, — имей свое мнение. Скажут тебе «все они такие», «они делают то-то», «они думают так-то», а ты не принимай на веру, пока не узнаешь всего. Потому что у той земли, которую они зовут Индией, тысяча имен, она населена миллионами, и если ты решил, что отыскал среди этого множества двух похожих людей, ты ошибся. Это проделки лунного света.

Самад отпустил его руку и занялся своим карманом, макая палец в хранимый там белый порошок и деликатно отправляя его в рот. Затем прислонился к стене и провел по камню кончиками пальцев. Прежде это была миссионерская церковь, в войну ее превратили в госпиталь, который действовал всего два месяца, пока от падающих снарядов не стали ходить ходуном подоконники. В церкви были большие широкие окна, на полу валялись тощие матрасы, поэтому Самад и Арчи облюбовали это место для сна. Здесь у Самада пробудился интерес (от одиночества и меланхолии, убеждал он себя) к морфию. Белый порошок можно было найти в беспризорных кабинетах-хранилищах по всему зданию, словно яйца, оставшиеся после наркоманской Пасхи. Стоило Арчи пойти отлить или снова начать ковыряться в рации, как Самад вихрем проносился по церквушке, кабинет за кабинетом, как грешник, бегающий из одной исповедальни в другую. Найдя свой пузырек греха, он торопился натереть десны порошком или раскурить щепоточку, а потом лежал на прохладном терракотовом полу, вглядываясь в изысканный изгиб купола. Вся церковь была покрыта надписями. Их оставили бунтовщики, триста лет назад, во время эпидемии холеры, не пожелавшие платить похоронный налог и запертые жадным помещиком умирать в этой церкви. Прежде чем пришла смерть, они успели покрыть стены письмами к родным, стихами, призывами к вечной непокорности. На Самада эта история и в первый раз произвела впечатление, но поразила его по-настоящему лишь под действием морфия. Каждый нерв его тела был возбужден, все мысли Вселенной, все слова на стенах вышибали затычку и бежали по нему, как электричество по заземляющему проводу. Голова раскрывалась, как шезлонг. А он сидел в нем и смотрел на проносящийся мимо него мир. В тот вечер Самад немного переборщил и потому чувствовал себя особенно просветленным. Ему казалось, что его язык намазан маслом, а мир представлялся в виде гладкого мраморного яйца. Погибшие бунтовщики стали ему родными, стали братьями Панде — все мятежники были сегодня Самаду братьями, — и ему хотелось поговорить с ними, узнать их мнение об этом мире. Не мало ли им его? Не дешево ли они отдали свои жизни? Довольно ли им тысячи оставшихся после них слов?

— Знаешь что, — сказал Арчи, заглянув в глаза Самада и увидев там отражение купола. — Оставайся у меня всего пара часов, я бы не стал раскрашивать потолок.

— А чем бы ты удивил человечество в последние часы перед смертью? — поинтересовался Самад, недовольный тем, что нарушили его приятное раздумье. — Доказал бы теорему Ферма? Постиг учение Аристотеля?

— Что? Кого? Не… Я бы, знаешь… занялся любовью с дамой, — сказал Арчи, застеснявшись собственной неискушенности. — В последний раз.

Самад захохотал.

— Скорее уж, в первый.

— Ладно тебе, я серьезно.

— Хорошо. А если бы «дам» поблизости не оказалось?

— Ну, всегда ведь можно, — и Арчи покраснел, как английский почтовый ящик, тоже решив по-своему укрепить их дружбу, — погонять лысого, как говорят в американской армии!

— Гонять лысого… — презрительно протянул Самад, — и это все? Единственное, чего тебе хочется перед тем, как соскочить с земного круга — погонять лысого. Достичь оргазма.

Арчи, в чьем родном Брайтоне никто никогда не произносил таких слов, как «оргазм», затрясся от смущенного ржания.

— Кто тебя насмешил? Что тут смешного? — спросил Самад, рассеянно закуривая, несмотря на жару, сигарету и блуждая пропитанными морфием мыслями где-то далеко.

— Ничего, — запинаясь, начал Арчи, — ничего.

— Джонс, неужели в тебе этого нет? Неужели в тебе нет… — лежа на пороге, ногами наружу, Самад протягивал руки к потолку, — …порыва? Они не гоняли лысого, они стремились к чему-то более значимому.

— Если честно, разницы я не вижу, — сказал Арчи. — Умер значит умер.

— Да нет, Арчибальд, нет, — с тоской прошептал Самад. — Это не ты говоришь. Нужно жить, всецело сознавая, что твои поступки не пройдут бесследно. Если бы не они, Арчибальд, — он указал на стены, — мы были бы не те. Они это знали. И мой прадед знал. А когда-нибудь узнают и наши дети.

— Наши дети! — фыркнул, развеселившись, Арчи. Перспектива обзаведения потомством казалась весьма отдаленной.

— Наши дети родятся из наших поступков. Их судьбы зависят от наших дел. Нет, поступки не проходят бесследно. Просто подумай, что ты будешь делать, мой друг, когда игра закончится. Когда прозвучит последний аккорд. Когда рухнут стены, потемнеет небо и загудит земля. В тот момент за нас будут говорить наши поступки. И не важно, кто будет тогда на тебя смотреть — Аллах, Иисус, Будда или никто. В холод можно видеть свое дыхание, в жаркий день нет. Но в любом случае человек дышит.

— А знаешь, — сказал, помолчав, Арчи, — когда я отбывал из Филикстоу, мне показали новую дрель, она складывается пополам, и на нее можно насаживать разные штуки — гаечный ключ, молоток, даже открывалку. Очень, думаю, удобно в походных условиях. Доложу тебе, мне чертовски такую хочется.

Какое-то время Самад вглядывался в Арчи, затем покачал головой.

— Давай войдем. Болгарская кухня переворачивает желудок. Мне нужно вздремнуть.

— Ты чего-то бледный, — заметил Арчи, помогая ему встать.

— Это за грехи, Джонс, за мои грехи, я еще грешнее, чем сам грех, — хихикнул себе под нос Самад.

— Что ты сказал?

Арчи почти тащил его на себе.

— Я съел нечто такое, — Самад перешел на чеканный английский, — что со мною не сочетается.

Арчи было отлично известно, что Самад ворует из кабинетов морфий, но, похоже, Самад от него таился, поэтому, сгружая его на матрас, он сказал только:

— Давай тебя уложим.

— Когда все закончится, мы встретимся в Англии, хорошо? — выдохнул Самад в матрас.

— Да. — Арчи представил, как они станут прогуливаться по брайтонскому пирсу.

— Потому что ты англичанин каких мало, сапер Джонс. Я считаю тебя своим другом.

Не будучи уверенным, считает ли он Самада своим другом, Арчи все же счел необходимым ответить на такие сантименты мягкой улыбкой.

— Году в семьдесят пятом мы с женой пригласим тебя пообедать. Мы превратимся в толстопузых богачей, восседающих на горе денег. Мы непременно встретимся.

Чуя в заморской еде подвох, Арчи вяло улыбнулся.

— Мы будем дружить всю нашу жизнь!

Уложив Самада, Арчи нашел себе матрас и устроился на нем спать.

— Спокойной ночи, друг, — совершенно счастливым голосом сказал Самад.

Наутро в городок приехал цирк. Разбуженный криками и улюлюканьем, Самад натянул форму и здоровой рукой подхватил пистолет. Оказавшись на залитом солнцем крыльце, он увидел русских солдат в защитного цвета гимнастерках: одни играли в чехарду, другие выстрелами сшибали друг у друга с головы консервные банки или метали ножи в насаженные на палки картофелины, на каждой из которых красовались черные усики. Подкошенный внезапной догадкой, Самад опустился на ступени и, со вздохом сложив на коленях руки, подставил лицо жарким солнечным лучам. Мгновение спустя на крыльцо, размахивая пистолетом, вылетел готовый к бою Арчи в полуспущенных штанах и с перепугу выстрелил в воздух. Цирковое представление продолжалось как ни в чем не бывало. Самад, устало потянув Арчи за брюки, жестом поманил его сесть.

— Что тут происходит? — спросил Арчи, глядя на него еще не прояснившимися после сна глазами.

— Ничего. Абсолютно ничего не происходит. На самом деле все уже давно произошло.