Дети галактики или Чепуха на постном масле - Екатерина Вильмонт

Как-то я пришла на примерку в новом, с трудом до бытом лифчике.

– Что это за козьи сиськи? – возмутилась Елена Григорьевна. – Что ли теперь вытачки менять, куда это годится?

Одна моя приятельница умолила меня познакомить ее с Еленой Григорьевной. Я познакомила. Приятельница ей поначалу понравилась, но потом Елена Григорьевна, иронически поднимая бровь, рассказала, что та при– несла ей чьи-то готовые заграничные вещи, требуя, чтобы Елена Григорьевна слепо их скопировала, вплоть до каждого шовчика. «Я ей говорю: так нельзя, это узко, тут надо припустить, а тут наоборот убавить, а она уперлась… Одну вещь я так и быть ей сошью, но больше не буду. Она ничего не понимает, и к тому же явно мне не доверяет. Я так не привыкла!». Шить у хорошей портнихи тоже надо уметь… В последние годы ее жизни я привела к ней Ольгу Писаржевскую и Елена Григорьевна сшила ей несколько потрясающих платьев. Я очень любила Елену Григорьевну. Она в моей жизни играла важную роль и тоже меня любила. «Вечно ты что-нибудь выдумаешь», – ворчала она. Я как-то купила в магазине «Русский лен» ярко-синюю ткань на летнее платье. В журнале мы нашли красивый фасон – длинная косая молния, две молнии на карманах и одна спускалась с плеча. Но эти молнии еще надо было купить. В журнале все они были белые. Но мне удалось купить только длинную белую и одну короткую А что делать с другими? Искать по всему городу? Легко сказать! И я купила одну красную и одну желтую.

– С ума сошла? – напустилась на меня Елена Григорьевна.

– Да нет, красиво получится, посмотрите! – убеждала я ее.

Она приложила молнии к ткани, повертела их так и сяк. «Вечно ты что-то выдумаешь! А вообще-то правда здорово!».

Платье получилось эффектнейшее.

Мама шила у Елены Григорьевны еще до войны, и они со смехом вспоминали, как хотели чем-то отделать мамино нарядное шерстяное платье! И отделали! Чем бы вы думали? Кружевами со старых заграничных панталон! Впрочем, во времена моей юности с отделкой было не многим лучше. Для одного из маминых платьев понадобилась вставка, ее сделали из оборок моей шикарной нейлоновой нижней юбки. Вот уж поистине – голь на выдумки хитра!

Самиздат и тамиздат

Чуть выше я упомянула о дефиците свободы слова… Не могу не рассказать здесь несколько забавных эпизодов, связанных с запрещенной литературой.

Один переводчик взялся вместе с мамой переводить толстый австрийский роман «Волчья шкура». В день, когда он должен был сдавать в издательство свою часть, он признался, что ничего практически не сделал. Скандал был грандиозный, и его часть поделили между мамой и мной. В работе над «Волчьей шкурой», все, наконец, убедились, что я перевожу сама, а не мама за меня, как многие думали. Редактор, Инна Николаевна Бобковская раз в два дня приезжала к нам и забирала мамин кусок и мой, сделанный от руки. Работа была сумасшедшая, мы с мамой сидели каждая в своем углу и с утра до ночи переводили. В какой-то момент мама взмолилась: «Инна Николаевна, дайте хоть денек передышки, помыться толком некогда!». На что Инна Николаевна испуганно закричала: «Девочки, умоляю, не мойтесь!».

Но это лишь преамбула. Этот переводчик, чтобы вымолить прощение мамы принес нам рукопись книги Солженицына «Бодался теленок с дубом». Мы все по очереди прочли книгу, в которой впервые упоминался «Архипелаг Гулаг». А время, напомню, было суровое – конец 1971 года. Разумеется, мы понимали, что говорить об этом можно лишь с самыми проверенными людьми, к числу коих принадлежала и мамина подруга Татьяна Аркадьевна. Как-то она зашла к нам и мама ей сказала: «Таня, мы тут прочли одну книгу, где Солженицын так тепло пишет об Асе (имелась в виду Анна Самойловна Берзер, редактор „Нового мира“)».

А дальше начала развиваться поистине детективная история.

На другой день позвонила Ася. «Тата, – сказала она, – мне нужно с вами увидеться»…

– Не понимаю, Ася что-то темнит, мне все это не нравится, – заявила мама после разговора.

Не помню уж, что еще было, но в какой-то момент, я положила рукопись в хозяйственную сумку, сверху пустые молочные бутылки и ушла из дома. Мы боялись обыска. Я решила, что пойду в кино. Посмотрев какой-то фильм, и еще пошлявшись по городу, я позвонила домой. Мама довольно веселым голосом потребовала, чтобы я немедленно возвращалась. Мы тогда жили на Самотеке.

– Иди, посмотри, кто у нас… – шепнула мама, открыв дверь.

Я вошла в комнату. За столом возле елки (был канун православного Рождества, 6 января 1972 года) сидел высокий мужчина со шкиперской бородкой, в ярком красивом свитере. Ну какая девушка из интеллигентной семьи могла бы в те годы не узнать Солженицына! Я обалдела. А Александр Исаевич взял у меня экземпляр рукописи, осмотрел его и произнес: «Понятно!

Вы не могли бы вызвать сюда человека, который дал вам эту рукопись!».

Я бросилась к телефону.

– Н.Н., вы можете сейчас к нам приехать, срочно?

– Что-то случилось? – быстро спросил он, много лет отсидевший в лагерях.

– Да.

– Папа и мама в порядке?

– Да.

– Хорошо, еду.

Едва он появился, как Александр Исаевич ушел с ним в другую комнату, и они минут десять о чем-то шептались. Потом Александр Исаевич попросил меня проводить его до остановки трамвая.

Когда я вернулась домой, все сидели потрясенные. Солженицын произвел на нас грандиозное впечатление.

Прошло месяца полтора или два, не помню уж. Возвращаюсь я откуда-то, и вижу, что папа сидит у меня в комнате, а я этого ох как не любила, папа со своим немецким педантизмом вечно наводил порядок у меня на столе, и я потом ничего не могла найти. Мне в моем беспорядке было куда легче ориентироваться.

– Пап, ты почему тут сидишь?

– А у меня в комнате Александр Исаевич! Я решила, что ослышалась.

– Александр Петрович? – это был один из наших собачьих знакомых.

– Да нет, Александр Исаевич, – таинственно усмехаясь, повторил папа.

– Но что он там делает?

– Записывает на магнитофон свою Нобелевскую речь! Он вспомнил, что у нас тихо и уединенно, вот и зашел неожиданно.

Вскоре появился и сам Солженицын все в том же свитере, убрал в рюкзак магнитофон и, категорически отказавшись от обеда, ушел. Через некоторое время через ту же Анну Самойловну он передал нам текст Нобелевской речи, напечатанный на машинке со своим автографом и роман «Август Четырнадцатого» тоже с автографом. Потом, прочитав «Теленка», изданного на Западе с позднейшими комментариями, я увидела, что Солженицын упомянул об истории с рукописью не называя, правда, имен, но в весьма, я бы сказала пренебрежительном тоне, хотя вполне понятно, что если бы его тогда засекли, у нас могли быть большие неприятности. Но мы для него были просто обывателями, не включенными в его яростную борьбу.

Уже позднее, когда один наш друг-немец привез «Архипелаг Гулаг», с этой книгой было связано два весьма характерных для тех лет случая. Как-то ночью, часа в два, когда все давно спали, раздался звонок в дверь, громкий, настойчивый. Я выскочила в прихожую, и увидела, что мама в ночной рубашке мчится в сторону кухни, прижимая к груди опасную книгу.

Я дрожащим от ужаса голосом спросила:

– Кто там?

– Кать, пусти, а то меня жена выгнала…

Это пришел мой в дымину пьяный друг Саша, который где-то напился и жена не впустила его в квартиру.

Как говорится и смех, и грех!

Я потом спросила маму, зачем она мчалась на кухню. – Если что, я бы выкинула книгу в окно.

Второй случай с той же книгой я описала в «Трех полуграциях». Там историю рассказывает Алиса. Напомню вкратце. Я должна была перед отъездом в Эстонию, забрать книгу у Натальи Григорьевны Касаткиной, прекрасной переводчицы, и отвезти Вильгельму Вениаминовичу Левику. Родители уже уехали, а у меня гостил Петя Гейбер. Я поехала на улицу Черняховского, взяла книгу и вышла на Красноармейскую, чтобы поймать такси. Ехать с ней в метро я не решилась.

И вдруг кто-то хватает меня за предплечье со словами: «Думаете, вы совсем убежали?». Похолодев, я подняла глаза. Передо мной стоял дядька в черном костюме, белой нейлоновой рубашке и черном галстуке (а был жаркий летний день) и гнусно ухмылялся. Что я ощутила может понять только тот, кто это пережил. Но, видимо, в момент крайней опасности и впрямь обостряются все чувства, и я вдруг поняла: он просто пристает ко мне, кадрится и ничего больше. Я двинула его локтем в бок, он охнул и выпустил мою руку, а я со всех ног понеслась по проезжей части, пытаясь поймать машину. Одна их них подобрала меня. Дома я все рассказала Петьке. И хотя ничего ведь не произошло, нас обоих весь вечер била дрожь. Кажется, Петька не очень поверил моей интуиции, и на другой день поехал сопроводить меня до квартиры Левика. И когда с опасным грузом было покончено, мы с ним пошли и напились. Так мы жили… Сейчас это кажется забавным пустячком, но тогда на нас словно повеяло холодом галактики.