Царская Русь - Дмитрий Иванович Иловайский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Историческая оценка Грозного — это один из немногих пунктов моего разногласия с многоуважаемым К. Н. Бестужевым-Рюминым, который в данном случае принял сторону Соловьева против Карамзина. Между прочим, он заканчивает свой обзор царствования Грозного следующими словами: «Вспомним, что народ знает не только покорителя Казани, но и царя, который «вывел измену из Новгорода, а не вывел измены из каменной Москвы». (Русская История. T. II. Вып. I. Примечание.). Тут указание на измену есть только отголосок тех обвинений, которыми Грозный царь осыпал русских бояр и новгородцев; это простое эхо, которое встречается иногда и у наших старых книжников. Напр. Псковская летопись говорит: «и государя на гнев подвигли и за великую измену государь царь учинил опричнину, и бысть мятеж по всей земле и разделение». (П. С. P. Л. IV. 343). Но ведь мы имеем перед собой довольно подробную и документальную историю сего царствования, и никакой серьезной измены в Русской земле не находим. Не можем мы возводить в общее правило несколько отдельных случаев, вроде Курбского, когда люди бежали от тирана, спасая свое существование, и потом мстили ему. Тут следствие тиранства, а не причина его. Нет, повторяю, разумнее являются те книжники, которые просто «попущением Божиим за грехи наши и советами злых людей» объясняли бедствия опричнины и мучительства Ивана IV. (См. у Соловьева VI. в примеч. 84 ссылку на рукопись Имп. Публ. Библ. Сокращенный Временник до 1691 года).
Защитники Грозного пытаются смягчить приговор истории указанием на эпоху, которая отличалась суровыми нравами, и ссылаются на примеры других стран в то время. Но и эти ссылки мало помогают. О необычайной свирепости и мучительствах Грозного, далеко оставляющих за собой все примеры, единогласно свидетельствуют иноземные и русские источники, ему современные; свидетельствует и сам царь в своих синодиках и посланиях. Подобные свидетельства, но только отчасти, указаны в прим. 3. к T. IX у Карамзина, который совершенно основательно приравнивает Ивана IV к языческим тиранам древности, каковы Калигула, Нерон и пр. Например, вот какими словами начинает Жизнеописание Ивана Васильевича протестантский пастор Одерборн: Nemo unquam ab ulla hominum memoria, ex his, qui Regia dignitate et Summi imperii fastigio claruerunt, vel majori crudelitate, vel insigniori libidine, loanne Basilide, adversus cives et exteros est usus, т. e.: «На людской памяти никогда никто из тех, которые обличены были царским достоинством и верховной властью, не свирепствовал против своих и чужих с большей жестокостью и большим произволом, чем Иван Васильевич». И подобные отзывы проходят почти по всем современным свидетельствам! Так, другой иноземец, младший современник Грозного, Георг Паэрле, начинает свои записки о путешествии в Москву следующими словами: «В 1584 году умер свирепый мучитель Иван Васильевич, великий князь Московский, который за 34-летнее правление свое превзошел Нерона жестокостью и тиранством, Калигулу злодеяниями, Елиогабала непотребною жизнию». Сказания Современников о Димитрии Самозванце. Ч. II. Спб. 1832. Хотя русский издатель сих (казаний, Устрялов, в примечании и называет эти слова «столь несправедливым приговором» и говорит, что «в сем случае свидетельство Паэрле не имеет никакого веса» (стр. 173), но мы не знаем, насколько сие примечание не было вызвано условиями печати того времени.
Проф. Ключевский в своем сочинении «Боярская дума древней Руси», в главе XVII, по поводу учреждения опричнины, рассуждает о враждебных отношениях Грозного к боярству; причем является также последователем мнений Соловьева, также называет эти отношения борьбой царя с боярством, но настаивает на том, что эта борьба «имела не политическое, а династическое происхождение» (357). Поэтому, подобно Соловьеву, он преувеличивает значение случая с присягой в 1553 году, называя его «жгучим поводом», от которого «возгорелся пожар лютости в земле Русской». А опричнине он дает следующее оригинальное объяснение: «Ни та, ни другая сторона не шала, как ужиться одной с другой и как обойтись друг без друга. Оне попытались разделиться, жить рядом, но не вместе. Попыткой устроить такое политическое сожительство и было разделение государства на земщину и опричнину» (362). Оригинально здесь в особенности то, что дело изображается какой-то обоюдной попыткой с обеих сторон. Подчиняясь словам самого Грозного, сказанным в его переписке с Курбским, г. Ключевский также преувеличивает всемогущество Сильвестра и Адашева и делает о них такой вывод: «прежде всего на самого себя должен царь пенять за то, что оба избранника не оправдали его надежд» (353). Но каких это надежд они не оправдывали, остается неизвестно. Если тут разумеется «идея самодержавия», о которой перед тем говорится, то любопытно было бы узнать, в чем Сильвестр и Адашев поступились против «той идеи? «Сам Иван, несмотря на высоту, до которой поднялся его взгляд на значение государя», все-таки не отрешился от удельных традиций и назначил удел младшему сыну (359). О какой это высоте взгляда тут говорится, тоже остается неизвестным. Разве о той высоте, о которой далее говорится по поводу известной эпистолии Ивашки Пересветова: «автор (этой шистолии) считает образцовым порядок, заведенный царем Магмет Салтаном, который возведет правителя высоко, да и пхнет его в зашею надол» и пр. (367).
Но все указанные попытки обелить Грозного и отыскать глубокий исторический смысл в его казнях и опричнине бледнеют перед апологией Е. А. Белова, которую мы находим в его монографии «Об историческом значении Русского боярства до конца XVII века». Спб. 1886 (первоначально в Журн. М. Н. Пр. того же года). Чтобы не только обелить Грозного, но и возвести его в великие люди, г. Белов не стесняется в толковании фактов действительных и в измышлении небывалых. У него «Грозный отвратил от России опасность господства олигархии» (62). Адашев и Сильвестр, возвышенные из незнатных людей, вдруг являются у него сторонниками боярской партии, в ее борьбе с царем; причем «властолюбие Сильвестра и самообожание не знало границ». Виной Иоанновых казней и многих зол для России был все тот же Сильвестр, которому будто бы «никто не смел слова сказать» (83–85). Затем идут все возможные парадоксы для того, чтобы устранить свидетельство иностранцев о тиранствах Грозного: одни писали по слухам и потому лгут, другие хотя и были очевидцами, но пристрастны, третьи будто бы представляют отголоски боярской партии, которая «пользовалась легковерием иностранцев» и т. п. И подобные аргументы подкрепляются ссылками на некоторые другие, не точно переданные ими факты (88–90). Оказывается, что не кто иной, как московские бояре подвели на Москву крымского Хана в 1571 году и потом воеводы намеренно
