Собрание сочинений в десяти томах. Том 4 - Юзеф Игнаций Крашевский

Он выговорил это так сладко, с таким глубоким убеждением, что Фарурей несколько задумался, что ему делать дальше.

— Избегайте, граф, — сказал он, — денежных сделок с кем-нибудь другим, если хотите; но что касается меня, я прошу вас об этой безделке и смешно было бы отказать мне. Ну, как хотите, извольте принять меня в долю! Увидите, какой у вас будет отличный компаньон!

Дендера пожал ему руку.

— Оставим это, — сказал он, — это невозможно.

— Граф, вы начинаете меня обижать! — воскликнул Фарурей. — Что это? Неужели я так мало заслужил расположения, что вы избегаете денежных сношений со мною? Это недоверие, это обида! Серьезно, это мне очень неприятно!

— Не принимайте это с такой стороны.

— Должен так принять, иначе вы не можете объяснить этого. Это задевает меня за живое, и задевает неприятно.

Граф притворился встревоженным и стал просить извинения.

— Дорогой маршалек, у меня и мысли этой не было, вы не так поняли меня!

Фарурей горячился, желая добиться своей цели, и, все более и более суетясь, начал с живостью:

— Вы должны, граф, взять эти деньги; я не отстану, иначе вы меня смертельно обидите! Это нерасположение, это нерасположение! — повторял он. — Это недоверие!

Граф объяснялся весьма неискусно, чувствуя, что достиг цели и не дал пострадать самолюбию, стал понемногу уступать, смягчаться, успокаиваться, и наконец дело завершилось тем, что он замолчал.

— Завтра я пришлю деньги, — заключил Фарурей, — вы должны принять их.

Дендера, будто нахмурившись, пожимая плечами, ворча, согласился наконец, но с видимым огорчением вышел из комнаты, а Фарурей поспешил к Цесе.

— Дело окончено, — шепнул он с сияющим лицом, — сделал, как сказал вам.

— Как! И отец согласился? — вскрикнула Цеся с удивлением.

— О, немало труда стоило это мне, — прибавил жених с чувством своего торжества, незаметно потирая уставшие ноги, — но все-таки поставил на своем!

— Каким же образом?

— Как это сделалось, не скажу; довольно того, что завтра присылаю деньги, а скорейший выезд в Варшаву в приближение минуты моего счастья поручаю вам.

Сказав это, он поцеловал поданную ему с улыбкой ручку, взглянул серыми потухшими глазами в сияющие огнем очи Цеси, вздохнул, положил руки на грудь и заключил эту сцену красноречивым молчанием.

Через неделю графиня и Цеся были на дороге в Варшаву.

Сильван не тратил даром времени и не спускал глаз ни на минуту с барона, который, хотя, казалось, и осваивался с ним, не так, однако же, был доступен, как надеялся граф. Он никогда не выходил из границ холодной вежливости и не допускал Сильвана до желаемой короткости. Дочь барона, очевидно, избалованное дитя, хозяйка дома, о внимании которой он, влюбленный, с каждым днем более усиленно хлопотал, иногда шутила с ним, оказывала некоторую внимательность, но нисколько не переменила своей сдержанности, меланхолии и холодного обращения. Чем труднее шли дела, тем более воспламенялся Сильван; а успехи были так незначительны, так медленны, что гордый граф выходил иногда из себя. Между тем дом барона Гормейера отворялся все более и более для множества новых знакомств, он наполнялся лучшею молодежью, которую пленяло личико необыкновенной красоты и великолепие дома, поставленного на барскую ногу. Сильван следил, смотрел и дрожал, чтобы кто-нибудь не сделался счастливее его, хотя до сих пор ни барон, ни его дочь не отличали, казалось, никого. Эвелина была всегда одинакова печальна, задумчива, недовольна людьми, нетерпелива. Барон был холоден, разборчив и застегнут на все пуговицы. Какая-то тайна окружала это семейство; приезжающие из Галиции, из Вены не привозили никаких верных известий. Несколько лиц видело барона; все говорили, что он занимал какую-то должность при австрийском дворе, что его встречали в высшем обществе; но об его богатстве и общественном положении ничего нельзя было узнать верного.

Люди, не имея верных данных, сочиняли различные сказки, думали, догадывались, соображали. Баронесса показалась на нескольких балах, каждый раз в новых брильянтах, до того обвешанная ими, что драгоценности ее привлекли общее внимание и были оценены необычайно высоко. Одно колье из жемчуга и брильянтов возбудило зависть во всех женщинах и обратило особенное внимание на барона и его дочь. Всех заинтриговали эти приезжие, являющиеся с такою роскошью и никому совершенно не знакомые. Начали расспрашивать и разузнавать, но никто не открыл ничего положительного. Только Сильван после нескольких недавних сношений с бароном неожиданно и случайно узнал, что дочь Гормейера, та, которую он считал девицею Эвелиною, молодым и девственным существом, была уже вдова, что внезапное вдовство через полгода после свадьбы было причиной ее выезда из Галиции и печали, рисовавшейся на ее лице. Высказывал это барон так, как будто думал, что это уже всем известно; он вздыхал, говоря о дочери, и, не открыв больше ничего, нахмурился и замолчал.

Сильван, как ни был рад, что узнал больше других, не мог простить себе, что до сих пор не знал даже такой простой вещи, и, возвращаясь домой, глубоко задумался над собой и будущностью. Эвелина была теперь в его глазах совершенно другая: печаль ее объяснилась, ее раздражение было естественным, равнодушие легко понятным, самолюбие графа в воспоминании о муже находило объяснение холодности, с каким его принимали.

— Необходимо время, — сказал самому себе Сильван. — Вдова это ничего! Должно, следовательно, быть у нее имение по отцу и кое-что по мужу. А такая молоденькая, такая прекрасная!

Он вздохнул, задумался и уже отступать не хотел. Письмо от отца, которое предупредило приезд графини и Цеси, полное неудовольствия, боязни и предостережений, больше раздражило, чем опамятовало Сильвана.

Он ничего не хотел признать в нем справедливым; рассмеялся, и, оскорбленный, что ему делались выговоры в неосмотрительности и легковерии, кинул письмо с пренебрежением, пожал плечами и не подумал послушаться советов родительских. Он ожидал только матери, чтобы ее присутствием подвинуть свое дело; он рассчитывал на женскую помощь, особенно на помощь Цеси, изворотливость которой была ему известна, а между тем не пропускал ни одного дня, чтобы не видаться с бароном и его дочерью.

Едва дав отдохнуть Вацлаву, он принудил его ехать вместе к своим новым знакомым. Вацлав отказывался, отговаривался, но наконец уступил и отправился на вечер к барону. Сильван хотел похвастаться перед ним надеждой и ослепить его роскошью той, которую заранее уже называл своею невестою. Действительно, Вацлаву, привыкшему к деревне и к поддельной роскоши в Дендерове, дом, так великолепно устроенный, представлял совершенно новую и поражающую картину. Прислуга в галунах, столы, гнущиеся под серебром, огромные салоны, роскошно убранные, вконец запугали и без того боязливого и любящего тишину человека. Он вошел сконфуженный, покрасневший, смешавшийся; был представлен барону, который незаметно обмерил его вопросительным