Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы» - Эмиль Золя

К тому же и обычная ее манера держать себя выдавала ее подлинную натуру. Она не отличалась легким и блестящим остроумием. В разговоре она была вялой, медлительной и стесненной. Ее полноватое лицо, ее большие глаза хранили выражение немой и глубокой сосредоточенности, какое иногда можно наблюдать у животных. Она непрерывно курила и любила следить за подымающейся кверху струйкой дыма. Самым большим удовольствием для нее было, если, находясь в ее комнате, вы забывали о присутствии хозяйки и вели себя так, будто ее и нет. Слушая вас, она погружалась в и мечтания и словно спала с открытыми глазами. Взгляд ее был обращен как бы внутрь. Она походила на тех морских птиц, которые с невероятным трудом ковыляют по прибрежному песку, но мгновенно обретают и ловкие и быстрые движения, стоит только их лапам и крыльям коснуться поверхности воды. Если Жорж Санд тяжело плелась по пыльной дороге жизни, то она легко воспаряла к небесам, едва лишь брала в руки перо. Слова, которые она произносила запинаясь, текли тогда широким потоком. Ее сосредоточенность находила выход в напряженном труде. Она была только поэтом и умела одно — писать.

Ее манера работать довершает ее характеристику. Она писала по ночам, когда вокруг царил полный покой; впрочем, она прекрасно могла работать и среди шума, — до такой степени она умела уходить в себя и забывать окружающее. В Ноане, после того как гости уходили спать, она до четырех-пяти часов утра засиживалась в гостиной за маленьким столиком и писала. У нее было перо, чернильница, крепко сшитая тетрадь писчей бумаги и ничего больше — ни плана, ни заметок, ни книг, ни каких бы то ни было материалов.

Принимаясь за роман, она исходила из довольно смутной общей идеи, целиком доверяясь своему воображению. И вот под ее пером возникали персонажи, развертывались события; так она спокойно изливала свою мысль до конца. Быть может, в литературе не найдется другого примера такой сосредоточенной, такой неспешной работы: она текла будто спокойный ручеек, который струится с тихим и ровным журчанием. Рука писательницы двигалась плавно, почерк у нее был крупный, спокойный, буквы отличались правильностью, зачастую на ее рукописях не было ни единой помарки. Казалось, что она пишет под диктовку.

Отсюда и стиль Жорж Санд. Своеобразие его прежде всего в отсутствии своеобразия. Она пишет ровными, широкими, безукоризненно правильными фразами; эти фразы баюкают читателя, подобно шуму полноводной и светлой реки. Ничто не останавливает его внимания: ни яркий эпитет, ни оригинальный оборот речи, ни странное сочетание слов. Писательница пишет размеренным периодом XVIII столетия и лишь изредка нарушает его рубленым слогом современных романистов. Перед читателем развертывается картина, четкая по рисунку и убеждающая своими красками. Есть люди, у которых чувство слога — врожденный дар. Я убежден, что Жорж Санд не стоило никаких усилий писать хорошо, — для нее это было естественно, безукоризненная чистота формы была ей присуща. Колористом она оставалась не слишком ярким — вследствие своего темперамента, не терпевшего ничего чрезмерного. Она могла написать произведения в тоне выспренней декламации, такие, как «Лелия», но обычный ее тон сдержан и даже суховат. И это примечательно, если иметь в виду, что речь идет о временах пестрого романтического маскарада, когда каждый писатель изощрялся, разукрашивая и идеи причудливыми блестками стиля. Романтическая душа Жорж Санд одушевляла ее творения, но слог их оставался классическим. Он был почти бессознательным порождением этой натуры, плодом ее писательского таланта, тем драгоценным даром, благодаря которому книгам ее суждена долгая жизнь, несмотря на изъяны в воззрениях автора.

Рассказывают, будто незадолго до смерти Жорж Санд обронила о себе такие слова: «Я чересчур упивалась жизнью». Сколько я ни вдумывался в эти слова, для меня они остаются загадкой. По-моему, Жорж Санд всегда обходила жизнь стороной; она жила воображением, в нем обретала она и радости и и печали. Жизнь ее — это вечная погоня за идеалом, и если порою она возносилась в заоблачные сферы, а затем падала на землю, то опять-таки благодаря идеалу: он давал ей крылья, об него же она и спотыкалась. Мне куда легче себе представить, что перед смертью, взглянув широко раскрытыми глазами на действительный, земной мир, она воскликнула: «Я чересчур упивалась мечтой!»

Плодовитость Жорж Санд была неистощима. За сорок четыре года своей литературной деятельности она, можно сказать без преувеличения, писала в среднем по два романа в год, что составляет приблизительно девяносто произведений; при этом я не считаю пьес для театра, комедий или драм, которые образуют еще четыре тома. У меня нет возможности проанализировать такое множество сочинений, но я хотел бы, по крайней мере, разбить их на группы и остановиться на четырех или пяти вещах, которые могут дать ясное представление о различных манерах писательницы.

Особенно большой шум произвели, несомненно, первые ее романы. О них было высказано немало глупостей. Я заново перечитал некоторые из этих книг, и меня поразило, что настолько неправдоподобные, беспомощные и неубедительные произведения могли хотя бы на минуту показаться опасными выступлениями против брака. Сегодня, разумеется, мы считаем их наименее удачными творениями Жорж Санд.

Эта серия открывается «Индианой». Роман повествует о судьбе несчастной и непонятой женщины; жена капитана Дельмара, человека грубого, она любит Раймона де Рамьер, эгоистического юношу, который понимает ее еще меньше, чем муж; в конце концов она познает восторг независимой жизни в пустыне, куда удаляется со своим кузеном, сэром Ральфом Брауном, чью любовь она открывает в тот момент, когда оба они собирались кончить жизнь самоубийством. До чего же странный идеал! Сегодня приходится сделать усилие и перенестись в мир причудливых фантазий 1830 года, чтобы как-то уразуметь такую развязку. Автор сперва устраняет мужа — бессердечное и ограниченное существо. Затем он устраняет любовника — попросту мотылька, милого и ничтожного, стремящегося лишь к тому, чтобы урвать для себя наслаждение. После того как муж и любовник оказываются за порогом, остается сэр Ральф — фантазия, наивная, но заветная мечта, сильный человек, о каком обычно грезят юные пансионерки. Вообразите стройного, высокого юношу с пламенным сердцем и ледяным темпераментом, умеющего владеть собой, человека бесстрастного, преданного любимой женщине настолько, что он готов охранять безопасность ее свиданий с другим, скрывающего свою любовь и под конец, когда проклятая страсть сломила ту, которую он обожает, обсуждающего вместе с нею, как они одновременно лишат себя жизни; впрочем, вся эта затея приводит к уединению в пустыне, к счастью вдали от людей. И что за странное самоубийство: мысль о нем лелеют как мечту, его ищут за тридевять земель, на лоне девственной природы! Сэр Ральф подробно обсуждает все его детали. «Вернемся же в пустыню, — там мы сможем молиться. Здесь, в Париже, в этой стране, кишащей людьми и пороками, на лоне цивилизации, отвергающей бога и извращающей его лик, я буду чувствовать себя стесненным, рассеянным и печальным. А я бы хотел умереть радостно и безмятежно, обратив свой взор к небесам. Но разве здесь увидишь небо? Я укажу вам уголок земли, где можно расстаться с жизнью красиво и торжественно: это пустынное ущелье Берника, на острове Бурбоне, у водопада, низвергающего и прозрачные, отливающие радугой воды в глубокую пропасть». В этих строках слышится эхо Байрона, невольно вспоминаешь, что однажды, опьяненная меланхолической поэзией, Жорж Санд и сама едва не покончила жизнь самоубийством, пустившись верхом на лошади в глубокий ров. Однако в наши дни вся эта история кажется настолько театральной и фальшивой, что невозможно сдержать улыбку. Прекрасная смерть всегда проста. Описание страсти — вот единственно хорошие страницы во всей книге.